Эпоха Корнея Чуковского - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

— Я не свои стихи хотела прочесть.

— А чьи же? — спросил Корней Иванович.

— Одного мальчика, — ответила я, чтобы как-нибудь выпутаться из трудного положения.

— Стихи мальчика? Тем более читайте, — потребовал Корней Иванович.

И я прочла:

Челюскинцы-дорогинцы!

Как боялся я весны!

Как боялся я весны!

Зря боялся я весны!

Челюскинцы-дорогинцы,

Все равно вы спасены…

— Отлично, превосходно! — возрадовался Чуковский с присущей ему щедростью. — Сколько лет этому поэту?

Что мне было делать? Пришлось здорово скосить возраст автора.

— Ему пять с половиной, — сказала я.

— Прочтите еще раз, — попросил Корней Иванович и, повторяя вслед за мной строчки, стал их записывать: записал «челюскинцев» и кто-то из пассажиров. Я была ни жива ни мертва… Не хватило у меня мужества тут же признаться в своем невольном обмане, а чувство неловкости осталось и с каждым днем все возрастало. Сначала я хотела позвонить Корнею Ивановичу, потом передумала: лучше пойти к нему, но оказалось, что он уже в Ленинграде. Решилась написать письмо. И вдруг, в разгар моих терзаний, раскрываю «Литгазету» и начинаю думать — не галлюцинация ли у меня. Вижу заголовок: «челюскинцы-дорогинцы» и подпись: «К. Чуковский».

Вот что там было написано:

«Я далеко не в восторге от тех напыщенных, фразистых и дряблых стихов, которые мне случалось читать по случаю спасения челюскинцев… Между тем у нас в СССР есть вдохновенный поэт, который посвятил той же теме пылкую и звонкую песню, хлынувшую прямо из сердца. Поэту пять с половиной лет… Оказывается, пятилетний ребенок болел об этих дорогинцах не меньше, чем мы… Оттого в его стихах так громко и упрямо повторяется „Как боялся я весны!“. И с какой экономией изобразительных средств передан он эту глубоко личную и в то же время всесоюзную тревогу за своих „дорогинцев“! Талантливый лирик дерзко ломает всю свою строфу пополам, сразу переведя ее из минора в мажор:

Зря боялся я весны!

Челюскинцы-дорогинцы,

Все равно вы спасены.

Даже структура строфы так изысканна и так самобытна…»

Конечно, я понимала, что эти похвалы вызваны особенностью характера Корнея Ивановича: его способностью безжалостно сокрушать то, чего он не приемлет, и так же безмерно восторгаться тем, что ему нравится. В те дни, видимо, радость его была настолько всеобъемлющей, что сказалась и на оценке стихов. Понимала я и то, что теперь надо молчать и забыть, что эти строчки мои. Пришла в смятение и мать моего мужа, Наталия Гавриловна Щегляева; каждый телефонный звонок приводил ее в трепет. «Вас же спросят, где этот мальчик? Как фамилия мальчика? Что вы будете отвечать?!» — убивалась она. Опасения ее оказались напрасными, фамилия талантливого дитяти никого не заинтересовала. Но что началось, о, что началось после заметки Чуковского! В самых разных радиопередачах, посвященных ледовой эпопее, словно мне в укор то и дело звучали «челюскинцы-дорогинцы». К приезду героев был выпущен специальный плакат: детский рисунок, подписанный теми же строчками. На улицах пестрели афиши, сообщавшие о новом эстрадном обозрении «Челюскинцы-дорогинцы». Пошли мы с мужем в концерт, строчки следовали за мной по пятам: конферансье прочел их со сцены, и я имела возможность самолично похлопать «малолетнему автору».

Вскоре шум стал затихать, и я надеялась, что с даровитым ребенком покончено. Увы, на Первом съезде писателей он вновь появился в докладе Маршака, когда Самуил Яковлевич говорил о детском творчестве. Долго мучил мою совесть невольный обман, не то, что Корней Иванович с его тончайшим слухом на сей раз ошибся, все же наполняло меня гордостью; поделиться ею я ни с кем не могла, открыть истину Чуковскому я так и не решилась.

Через годы, когда мнимый ре6енок уже вполне мог достичь совершеннолетия, Корней Иванович вдруг спросил меня:

— Вы продолжаете вести записи детских слов и разговоров?

— Продолжаю. Но ничего особенно интересного у меня нет.

— Все-таки дайте их мне для нового издания «От двух до пяти». Только «детские», — подчеркнул Корней Иванович и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем.

Требовал от меня Чуковский большей вдумчивости, строгости стиха. В один из своих приездов из Ленинграда пришел он ко мне в гости. Я, по обыкновению, рвусь прочитать ему новое стихотворение, но он преспокойно снимает с полки том Жуковского и неторопливо, с явным наслаждением читает мне «Ленору».

И вот, как будто легкий скок

Коня в тиши раздался,

Несется по полю ездок!

Гремя к крыльцу примчался,

Гремя вбежал он на крыльцо,

И двери брякнуло кольцо.

— Вам бы попробовать написать балладу, — говорит Корней Иванович словно мимоходом. Мне казался чуждым «лад баллад», меня влекла ритмика Маяковского, я знала, что к нему с восхищением относится и Чуковский. Почему же я должна писать балладу? Но случилось так, что через некоторое время я побывала в Белоруссии, на пограничной заставе; вернувшись домой, обдумывая увиденное, я, неожиданно для себя, начала писать именно балладу. Может быть, ее ритм подсказала мне сама обстановка лесной заставы. Но первым подсказчиком был, конечно, Корней Иванович. Нелегко далась мне баллада, то и дело хотелось нарушить метр, «растрепать» некоторые строки, но я твердила себе: «Строже, строже!» Наградой для меня была похвала Чуковского. Вот что в статье «Урожайный год» («Вечерняя Москва») он написал: «Мне казалось, что она не сможет овладеть лаконичным, мускулистым и крылатым словом, необходимым для балладной героики. И с радостным удивлением услышал на днях в Московском доме пионеров ее балладу „Лесная застава“».

Лесная застава… приземистый дом.

Высокие сосны за темным окном…

В тот дом ненадолго спускаются сны,

В том доме винтовки стоят у стены.

Здесь рядом граница, чужая земля,

Здесь рядом не наши леса и поля.

«Строгий, художественный, хорошо построенный стих, вполне соответствующий большому сюжету. Кое-где еще замечаются срывы (которые автор легко устранит), но в основном — это победа…»

Поставив суровый диагноз моим ранним стихам: «не хватает лиричности», Корней Иванович сам подсказал мне поэтические средства, которые помогли мне набрать дыхания. Но меня не оставляла мысль, что все-таки эта не главный мой путь, мне надо стремиться к большему лиризму в веселых, органичных для меня стихах.

Спасибо Корнею Ивановичу и за то, что он с искренним вниманием относился к моим ранним рифмам, среди которых в самом деле были «чудовищные». В одной из своих первых книжек для детей «пионеры» я умудрилась зарифмовать:

Мальчик у