Живая вода - Владимир Николаевич Крупин

быстрее, и чуть не задохнулся, когда достиг верха. Из трубы тянуло горьким запахом сгоревшей осины.

Кирпиков укрепился и посмотрел на лес.

Он успел.

Ах, с какой скоростью вылетело и стало расти солнце. Здоровенный красный зверь выгибал хребтину. Но это было первое впечатление. Не солнце выскочило, увидел Кирпиков, а вся Земля впереди обваливается, уходит вбок, чтобы скорей подставить, согреть все, что намерзлось ночью.

Земля упадала влево и вниз, а неподвижное солнце, к которому наконец-то она прилетела, росло и росло. Пока на него было не больно смотреть. Кирпиков оглянулся назад: сумрачно, холодно, но все уже ободрялось, готовилось к рассвету — и там начинали мелькать разводы, и в плывущем тумане обозначались лиловые пятна. Пришел со спины ветер, будто и он помогал пододвигаться к теплу, деревья дрожали, будто боялись не успеть. Земля все неслась к солнцу, подлезая под него снизу, как виноватый ребенок подлезает под руку матери и заглядывает в лицо. Земля торопилась так ощутимо, что вздрагивала от скорости.

Наконец Земля поднырнула под солнце и быстро поскользила, стараясь побольше своего места подставить под тепло, раз уж нельзя земному шару расстелиться, чтоб согреться враз. Туман разлетался, открывалась глубокая зелень хвойного леса, пестрели березы, роса на поле блестела. И все то, что передумалось Кирпиковым в это лето, все то, что было в давней и случайной его фразе: красота есть природа жизни, — было в одном начале дня. И таких начал у всех бывает не десять, не сто, а тысячи.

Солнце вознеслось и замерло, сияние его, приглушенное восходящим и бледнеющим туманом, перешло в тепло, и Кирпиков стал согреваться. Холодило спину, и он привалился к печной трубе и подумал, что вот уже своя кровушка и не греет и надо ей помогать. И вот, согреваемый с двух сторон — солнцем и кирпичами, — он понял вдруг, что наступило самое счастливое время в его жизни — старость. Ведь ему ничего больше не нужно, он никому не в тягость, а сам он знает, что нужно другим, и будет стараться помочь. И пока не было третьего звонка, он успеет еще многое. Он переберет, не откладывая на последнее озарение, свою жизнь, он постарается понять, почему у него была такая жизнь, а не другая. Он был благодарен памяти, что она жалеет его и вспоминает ему хорошее. Может быть, эта его память не только его, а всех родных и близких, и Варвара, и дети, и особенно Машенька не вспомнят его плохим, и этим он спасется.

Приедет Машенька, и он еще многое успеет ей рассказать. Где и приврет, не без этого.

Но ведь помнит же он, как сидели мужики на бревнах, на солнышке, и они, ребятишки, тут же, как кто-то из мужиков говорил о живой воде, как другой не согласился и проспорил и как подозвали Саню и сказали: «Ну чего, Санька, пахать ты мал, боронить велик, а за вином бегать в самый раз». И как он, Санька, лётом летел в деревню. Маша сама скоро прочтет, как убитых русских богатырей исцеляли живой водой. Приносили эту воду спасенные ими птицы.

Тут вдруг действительно откуда-то сверху принеслась птица и села на крышу.

— Поздненько встаешь, голубка, — сказал ей Кирпиков, — Солнце-то уж вон где.

Но птица, налетавшись досыта, спрятала голову под крыло.

А день уже вовсю разошелся, будто и не было ночи. Никакая тучка не мешала солнцу греть землю и все, что есть на ней. Но такие дни посылаются не только для радости, они и для работы. Надо обязательно делать что-то хорошее и нужное, чтобы делом своим, пусть маленьким, отблагодарить за такой день. Но самое смешное, что делать в такие дни ничего не хочется. Так бы сидел да грелся на солнышке. А к ногам бы потихоньку падали листья, и земля бы потихоньку становилась золотой. Некоторым из листьев повезет упасть в воду, и они будут долго плавать по ней. Когда вырастают дети и внуки, надо приводить их к тихим родникам.

И было бы тихо. И никто бы не ссорился. И было бы спокойно думать, что те, кто был до тебя, видели такие дни, и хорошо бы, чтобы те, кто будет после, увидели бы их тоже.