Иван Васильевич – грозный царь всея Руси - Валерий Евгеньевич Шамбаров

монахам, которые в последующие годы (или столетия!) будут молиться о чем-либо. Но никаких условий, сопровождающих огромный вклад, в монастырских записях нет [211].

Однако проговорился Курбский. Он процитировал высказывание, сделанное царем в то время: «Аз от избиенных от отца и деда моего, одеваю их гробы драгоценными оксамиты и украшаю раки неповинные избиенных праведных» [212]. Ивана Васильевича убедили, что страшные грехи сотворили его дед и отец! Что мятежники и еретики, казненные ими и умершие в тюрьмах, были невиновными и «праведными»! Ответственность перед Богом за мнимые беззакония предков легла теперь на царя. Поэтому он посмертно амнистировал всех, кого постигли наказания, давал вклады об их упокоении и хотел отмолить «вину» своих родных. В таком случае становится ясно, почему отсутствует запись о причине вклада. Она была тайной, передавалась Адашевым устно. Или запись была изъята позже, когда государь разобрался в обмане. Эта амнистия коснулась и живых. В частности, был прощен бывший еретик Максим Грек, переведен «на покой» в Троице-Сергиев монастырь — Сильвестр хорошо знал его, переписывался с ним.

Кроме того, Иван Васильевич уже и сам понимал, что обязан навести в стране порядок, прекратить злоупотребления. А каким способом, новые советники подсказывали ему — надо удалять лукавых сановников. Ставить вместо них честных и достойных. А кого именно, рекомендовали они же. Например, Федора Адашева, отца своего любимца, царь из мелких писарей пожаловал в чин окольничего, ввел в Боярскую думу. В правительстве и при дворе развернулись такие перестановки, что дядя государя Михаил Глинский боялся вернуться в столицу! Скрывался четыре месяца по монастырям и селам. А в ноябре 1547 г. вместе с князем Турунтаем-Пронским, тоже занимавшим видное место в правительстве Глинских, решил бежать в Литву.

Но за ними, как выяснилось, следили. В погоню поскакали Петр Шуйский с дворянами. Беглецы поняли, что им не уйти, повернули в Москву, и их схватили уже в столице. Царь стал выяснять, почему они бежали. Глинский и Пронский оправдывались: «От страха, причиненного убиением Юрия». При этом пробовали выкрутиться, что ехали не в Литву, а на богомолье в Оковец, но сбились с дороги. Их уличили во лжи. Заступился Макарий, привлек поручителей. Указывали, что они не изменники, бежали только «из страха». Царь «для отца своего митрополита их пожаловал, вину им отдал» [213]. Серьезных наказаний они избежали, были отданы на поруки. Однако позиции Глинских и их сторонников были окончательно подорваны.

В исторической традиции деятельность Сильвестра и Адашева принято связывать и с государственными реформами. В 1547 г. они еще не осуществлялись. Хотя новые советники царя действительно вынашивали замыслы кардинально переделать Россию. Подтверждением этого служит история с неким Шлитте. Это был саксонец, долгое время жил в России, выучил русский язык. В каких кругах он вращался, неизвестно. Но в 1547 г. его вдруг вытащили ко двору, представили царю и назначили посланником к германскому императору. Официально ему ставилась задача набрать на русскую службу 120 ученых, ремесленников и других специалистов.

Шлитте прибыл в Аугсбург, на имперский сейм, получил аудиенцию у императора Карла V, и ему было позволено вербовать желающих. Но крайне любопытен список мастеров, которых ему поручалось нанять! В нем были врачи, литейщики, архитекторы, «рудознатцы»… а кроме них, обнаруживаются два юриста, четыре теолога, портной, восемь парикмахеров, певец, органист [214]. Мы видим, что реформаторов, появившихся при царе, интересовали европейские моды, развлечения. А приглашение западных теологов и юристов свидетельствует, что задумывались реформы Православия и законодательства по западным образцам. Иначе зачем они были нужны?

Но Шлитте имел еще и тайные полномочия. С Карлом V он провел переговоры и получил для Ивана Васильевича предложения о союзе против Турции. Причем союз предусматривался неравноправный. Согласно проекту договора, царь должен был помогать императору людьми и деньгами, а для обеспечения своей верности отправить к нему заложников, 25 князей и дворян. Кроме того, Иван Васильевич должен был организовать почтовую связь от Москвы до Аугсбурга (то есть вступить в союз с Польшей и Литвой), учредить совместный русско-германский рыцарский орден, нанять 6 тыс. немецких солдат.

Как оказалось, миссия Шлитте не ограничилась Германией! Он побывал и в Риме. Его принял папа Юлий III и передал в Москву очередной проект подчинить унии. А за это папа обещал Ивану Васильевичу титул короля [215]. Мог ли безвестный саксонец вести такие переговоры по собственной инициативе? Ответ напрашивается отрицательный. Он должен был иметь высокие полномочия, если удостоился личного приема у императора и папы. Да и принимать на себя их предложения об унии и союзе было слишком рискованно. За такое самоуправство в Москве можно было поплатиться свободой, а то и головой. Очевидно, Шлитте был уверен в мощном покровительстве в окружении царя.

Впрочем, проекты Карла V и Юлия III до России не доехали, как и навербованная когорта иностранцев. Ливонский орден и Ганза оценивали развал в нашей стране с собственной точки зрения — что с ней можно больше не считаться. Перекрыли русским связи с Европой. Папа и император были им не указ, у них победила Реформация, и они воевали с католиками, а Шлитте упрятали в тюрьму. В Москву он сумел вернуться лишь через 10 лет. Ситуация во власти переменилась, и внедрять предложения, которые вез саксонец, стало уже проблематично.

Глава 11

«Избранная рада»

Курбский, сообщник Сильвестра, признавал, что он преднамеренно запугивал Ивана Васильевича, как «отцы» «повелевают слугам детей ужасати мечтательного страха», чтобы они слушались [216]. Однако новый наставник умело использовал и почву, подготовленную Макарием, называвшим одним из главных качеств царя «милость к согрешающим». Только у Сильвестра «милость» и «кротость» становилась самодовлеющей величиной. В помощь себе он привлек Максима Грека, только что амнистированного по его ходатайству. Тот совершенно не знал Ивана Васильевича, ни разу не видел его. Но добросовестно писал к некому абстрактному царю, которого ему обрисовали заказчики. Указывал, что власть царя абсолютна, фигура его священна и земной царь — «образ живый и видимый Царя Небесного». Однако отсюда делался вывод: так же, как Бог — «весь милость, весь щедр ко всем вкупе живущим на земле», так и государь должен являть милость ко всем, он уподобляется «Высшему Царю» «всякою правдою, человеколюбием же и кротостию, яже к подручником» [217].

Так же и Сильвестр вроде бы выступал поборником Самодержавия, но при этом «кротость» и смирение выпячивались, а властные полномочия царя выхолащивались. Чтобы не совершить ошибок и не навлечь