Клуб Элвиса Пресли - Андрей Тавров

Хостинский, где внизу здание железнодорожного вокзала, а подальше, между опорами, выгороженные и забранные железной сеткой теннисные площадки. Ближе к вокзалу кафе со столиками, прямо под мостом, в виду железнодорожных рельс. Ты там сидел с очень красивой девушкой, совсем молодой музыкантшей и пил кофе, рассказывая ей истории, которые она перескажет тебе через двадцать лет. Слово в слово. Всякую чепуху. А когда по мосту сверху шел грузовик, то шум был, как от большой штормовой волны. Блестели рельсы под солнцем, и отсвечивала белая табличка на вагоне – «Днепропетровск – Адлер».

Железнодорожный мост через Сочинку выше по течению – вы шли по нему с женой, ты искал последнего родственника в этом городе, держа записку с адресом в руках. Но адрес оказался старым, вы никого не нашли, а мост со стороны походил на ржавого динозавра. Низкий автомобильный мостик над Хостой, в районе Воронцовки, в горах. Вы стояли на нем, соображая, куда пойти, и пошли вниз по течению, по правому берегу, пока не вошли в тисовую рощу со свисающим с ветвей до земли зеленым мхом. Сырое дерево, полумрак, зеленые, одетые в мох стволы. Река, блестя сквозь ветки, делала тут поворот и рядом с обрывистом берегом в бочаге стояла глубокая зеленая вода. И ты скинул с себя все, что было, и бросился в нее, едва выдерживая оглушительную ледниковую свежесть.

И на парапете или поручне каждого из мостов сидит ледяная бабочка. Вполне живая. Вполне может вспорхнуть. Морда твоя размалевана, и губы красные. Глаза тоже.

Прощайте, мосты.

Мы идем. Держась за руки и бормоча куплеты. Кохару, Дзихэй. Оборачиваясь на мосты освещенные, отраженные. Освещенные бумажными фонарями, на Остров Небесных Сетей. Вместе с этим воякой идем, как его, Клейстом. С поэтом и фройляйн. Двойное самоубийство, захватывающая форма чего? Близости? Но нет – разделения. На то и небесные сети – задержать осколки. Не дать потеряться. Ни мостам не дать потеряться, ни островам. Ни тем, кто на них – живой или мертвый. Один или с подругой, удавленный или зарезанный.

Мост рядом с Аоо, где в устье стоят катера, и кто-то выловил на уду Левиафана, а тот светился целую ночь, пяля глаза и пророчествуя, а наутро издох.

Поезд стоит, ты просыпаешься, в купе ничего не видно. Но ты знаешь – оно там, за окном. Отдергиваешь занавеску. В сумерках стоит море. Как смутное зеркало, только живое.

* * *

Ты помнишь, сколько мы тут? говорит Эрик. Я не помню.

К чему тебе, говорит Марина. День за днем.

А где Воротников, говорит Эрик.

Ушел, говорит Марина, но он придет.

У Марины, когда она смотрит в окно с веером пальмы, фиалковые глаза.

Если фиалковые глаза, значит снег белый. Значит, что он растает к марту или даже вообще не выпадет. Каждый раз со снегом не угадаешь. Он может значить одно или значить другое, он может даже ничего не значить, а может быть, и снега-то никакого не было. Но глаза у Марины при этом остаются фиалковыми, это факт.

– Какой человек, – говорит Петр Федору. – Умница! Окружил себя дебилами. Карьера, лучшие девки по нем сохнут! А эти – гы-гы! И откуда он этих бомжей берет? Главное, что за интерес? Тупые, неразвитые, не моются. От них воняет.

– Ничего не воняет, – говорит Федор.

– Воняет, – говорит Петр, – я до сих пор запах чувствую.

Это все равно, куда они едут, потому что через час они приедут туда, куда хотели. Петр будет целовать белые колени Наташи, слегка обожженные солнцем, а Федор пить пиво с друзьями-качками за домом, под шелковицей.

Через семь лет шелковица упадет и с асфальта двора исчезнет черное пятно от ягод, которое начинало шириться в конце июля, достигало максимума к 10-м числам августа и постепенно выцветало к концу лета. Как будто дышал фиолетовый негр с огромной грудью и живущий не во времени людей, а во времени деревьев, где все медленнее.

У деревьев тоже несколько времен и даже несколько пространств. Есть такие деревья, из которых рождаются боги, и их ветки растут больше вовнутрь, чем наружу. А есть такие, которые прорастают внутрь так далеко, что их боги могут сделать на земле, что хотят – надо только наступить в такое черное пятно от раздавленных ягод лунной ночью и пробормотать заклинание. Заклинанием может быть все равно что – любое слово, даже матерное. Вот почему у друзей Федора все складывалось, пока шелковица росла, а когда упала, перестало складываться. Все думают, что просто время стало хуже, но время всегда не очень хорошее, но пронизано лучами счастья, а вот то, что это произошло от богов, никому не пришло в голову. И еще. Бог это не то, что вы думаете. Потому что, как только вы начинаете думать, Бог исчезает. Так что либо вы думаете и вы сами с усами, либо вы не думаете, но такого я не видел в последнее время. Есть находки, и есть ошибки. Есть открытия, и есть заблуждения. Есть истины, и есть ложь. Одна из истин, остающаяся истиной вне зависимости от перемен всего остального, звучит поэтому так – бог это не то, что вы думаете. НЕ ТО. ЧТО. ВЫ ДУМАЕТЕ. Да. Теперь правильно.

– Ничего не воняет, – сказал Федор, отпивая пиво. – Хотя, конечно, народ дебильный, слабосильный народ, химеричный, кроме этой девчонки с круглой попкой, Марины. Надо было спросить у нее телефон. Ладно, дом ее я запомнил.

– Дай послушать, – говорит Витя. Николай передает Вите наушники и тот втыкает в уши рок-н-ролл. Узкая тропинка сбегает вниз, они идут по ней в сумерках, один за другим.

– Знаешь, Николай, – говорит Витя, – не надо было Элвису соул петь, ну, все эти медляки.

– Факт, – говорит человек-лось. Он стал еще корявей, развесистей и мощнее. В небе зажглись звезды, зыбкие, как желе. Звезды светятся в его прозрачных наростах, как дно в медузе. – На медляках он себя терял, точно.

– Он себя от жратвы потерял, – сказал Витя. – Ему худеть надо было.

– Может, и надо, – говорит Николай. – Ему кодеин не надо было жрать.

– А он кодеин жрал? – спрашивает Витя.

– Жрал, – говорит человек-лось.

– Откуда ты знаешь? – сомневается Витя. – Я кодеин тоже жрал, ничего особенного.

– Ты не так его жрал, как надо, – говорит Николай.

– А он, значит, жрал, как надо?

– А он жрал, как надо, – ставит точку Николай. – Но медляки он мог бы и не петь.

– Да, медляки у него беспонтовые, говорит Витя. – Смотри, что за дом? Одно окно горит. Знакомый какой-то дом…

Когда собираются вместе – это значит пир. Это значит радостная встреча, слово пир. Все собираются и радуются, потому что встреча во время пира радует, и иногда пир даже предшествует встрече, на которой он и проявится как настоящий пир. Иногда пир уже есть, хоть ты и не знаешь, с кем именно он проявится – с философом Померанцем или с блондинкой, похожей на Марию Орсич, но тогда, когда ты встретишься с кем-то из них, тебе будет очень хорошо, будто внутри тебя заиграла музыка. Вроде той, из-за которой Перикл узнал Марину, но это я пишу не для всех, потому что тут надо знать коллизию.