Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

Потому что вы там родились?

Ну. Знаете, я парень романтичный, я очень сентиментален. Слабак. Мне бы просто хотелось съездить. Ну переночевал бы там, может. На большее я не претендую — только съездить. Улица, где родился… и после стольких лет — вернуться. Вероятно, его весь разбомбили к чертовой матери, а потом, наверное, отстроили заново, но хоть что-то. Знать хотя бы, на каком углу это было, понимаете. Мягкотелый я, сентиментальный. Вот поэтому у меня с женщинами неприятности — я привязываюсь. Все мои женщины говорят: «Ты такую жесть пишешь, но ты же слизняк, внутри сплошь зефир». (Глупо хмыкает.) И они правы. Во мне чего-то не хватает…

Вы сказали, ваш роман выходит в ноябре?

Да, и называется он «Мастак», довольно толстый.

Кто выпускает?

«Блэк спэрроу». Я этот роман все писал и писал, и у меня он занял… Свой первый роман «Почтамт» я написал за двадцать ночей… двадцать или двадцать одну. Я только ушел с почты и думал, что без большого дяди, который мне зарплату платит, мне не выжить. А на писательстве я зарабатывал недостаточно, чтобы бросать работу. Я пытался быть писателем — в пятьдесят-то лет. В Америке, если у тебя нет профессии и ты все бросаешь в полтинник… Это почти невозможно, я пробовал. Ставка поэтому была просто дьявольской, и меня потряхивало. Но! Я все бросил! Я бы сдох, если б остался. В общем, я написал роман. За двадцать ночей. Затарился виски, радио играло классику, кучка дешевых сигар и стопка писчей бумаги, над головой — яркий свет, и еще пиво. Пиво, сигары и классика… Каждую ночь… Не думал, что за двадцать ночей закончу. Я поставил себе цель; я сказал: «Буду печатать по десять страниц через один интервал»; я же привык работать ночами. Но как в постель ложился — не помню. Наутро просыпался весь больной и блевал… Господи! По всей кушетке бумага разбросана, и я говорил: «Давай-ка глянем, удалось мне десять страниц за ночь сделать?» И я их собирал. Десять… двенадцать… четырнадцать… восемнадцать… двадцать три страницы! Боже праведный. Сегодня сделаю всего десяток и все равно на тринадцать буду опережать! Я все время превышал норму. Наутро, конечно, мне приходилось брать последние страницы… понимаете, когда я сильно уже напивался, письмо несколько выходило из-под контроля…

Руки тряслись?

Ага! Приходилось чуть подвинчивать! На последних страницах я говорил: «Ух ты! Чего это я тут наговорил?» (Смеется.) А эта заняла у меня четыре года. Очень медленный процесс.

«Мастак»?

Да. В последнее время он просто лежал в столе. Я болтался на крючке; мне оставалось две-три главы и конец. А я не мог выдвинуть ящик. Выдвигал и говорил: «Блядь, ну я не знаю…» А как-то вечером вернулся со скачек. Выпил пива, вошел в дом, напечатал две-три страницы — и все было готово, так легко оказалось. Вот так — один роман написал за двадцать дней, а другой — за четыре года.

Вы хотите еще романы писать или будете держаться поэзии и рассказов?

Хочу еще один, только, по-моему, я пока не созрел. Может, еще двадцать лет займет. Назову его «Женщины». Вот хохоту будет, если я его напишу. И должен быть хохот. Но там нужно быть очень честным. Некоторым знакомым женщинам не надо про это знать. Но кое-что сказать охота… Только заявлять о нем я не буду! У меня тогда неприятности начнутся. (Смеется.) Я и так уже достаточно разболтал!

«Buk: The Pock-Marked Poetry of Charles Bukowski — Notes of a Dirty Old Mankind», Glenn Esterly, Rolling Stone, June 17, Issue 215, 1976, pp. 28, 30–31, 33–34.

Чарльз Буковски на автостоянке готовится к вечерним поэтическим чтениям — блюет. Он всегда блюет перед чтениями: от толп у него мандраж. А сегодня большая толпа. Около четырехсот шумных студентов — многие из ближайшей таверны «сорокадевятников»[104] — набилось в стерильную аудиторию университета штата Калифорния в Лонг-Бич в этот четвертый вечер «Недели поэзии». Судя по жиденькой посещаемости трех предыдущих поэтических вечеров, такое событие весь кампус не взбудоражит. Но Буковски всегда собирает хорошую толпу. У него тут репутация — как из-за стихов, так и из-за представления. В последний раз его чтения здесь были днем и вечером. В перерыве он раздобыл бутылку и соскользнул за край. Слишком напился и вторично читать не смог, а потому решил развлечь студентов дуэлью оскорблений. Спектакль получился что надо. За кулисами Лео Мейлмен[105], издатель небольшого местного литературного журнала и координатор сегодняшнего вечера, выглядывает в зал через щель занавеса и говорит:

— Многие были на последних чтениях. Некоторых его пьянство разозлило — они сочли, что их ободрали. А другие остались вполне довольны, у них возникло ощущение, что они посмотрели на настоящего Буковски. Ну, знаете, на легендарного ворчуна, старого козла, пьяницу, которому на все плевать, ходит и повода для драки ищет. Увидели Буковски как есть… Другая крайность: когда я позвонил ему договориться на этот раз, он был совершенно трезв и себя не помня извинялся за свое тогдашнее поведение. Очень тихо говорил — просил прощения, что напился, обещал искупить вину. Поразительно. Так кто тут скажет, где настоящий Буковски — злобная пьянь, которая устраивает позорище, или кроткий, застенчивый парень, который переживает, что кого-то подвел?

Через несколько минут Буковски, в рубашке с расстегнутым воротом, обтрепанном темно-сером спортивном пиджаке эпохи «Американских граффити»[106] и мешковатых серых штанах, появляется за кулисами, завершив разминку на автостоянке. Бледный и нервный, он говорит Мейлмену:

— Ладно, давайте заканчивать с этим балаганом, чтоб я забрал чек и пошел отсюда к черту.

После чего без объявления выбредает на сцену. Мейлмен поворачивается к спутнице Буковски Линде Кинг — фигуристой тридцатичетырехлетней поэтессе и скульпторше, выжившей в бурных пятилетних отношениях с поэтом.

— Он в норме? — спрашивает Мейлмен.

— Конечно, — отвечает та. — Только пива выпил и чувствует себя вполне. Он хочет, чтобы сегодня все удалось.