Окраина - Иван Павлович Кудинов

Паром наконец пристал. Мужики забегали, засуетились, спеша свести лошадей; лошади упирались, оседая на задние ноги, испуганно косили глазами на воду. Телеги, сталкиваясь, опасно трещали. Мужики, растаскивая их, ругались на чем свет стоит. Но вот погрузка окончена, суета улеглась, и паром, развернувшись, медленно двинулся обратно. Отплыли от одного берега, а к другому еще не пристали; но уже совсем близко…

И вот река с паромом позади. Лошади выкатили тележку на крутой взвоз, к каменному зданию городского острога, как бы главенствующего над всем, венчающего собою округу. И Ядринцев подумал: вот и Сибирь — с острога начинается!.. Потом дорога повернула вправо — и взору открылась панорама города, не всего сразу, а лишь части его, с густой березовой рощей городского сада, обнесенного деревянной решеткой, и двухэтажным домом Благородного собрания… Неподалеку виднелся мост через овраг и высилась огромная насыпь, с которой, помнится, гимназисты пытались обозреть мир… В глубине сада виднелся деревянный театр, чуть подальше желтое здание больницы. Выехали на главную улицу. Миновали асташевский дом с колоннами, двухэтажный сасулинский особняк, почтовую контору… Здесь Юрточная гора как бы обрывалась, и небольшой отлогий спуск вывел к Ушайке. Отсюда и до Песков рукой подать. Ядринцев заволновался: вот сейчас, сейчас он подъедет к дому, а навстречу выйдут мать с отцом, сестра Сашенька, Агнюша… Хотя он знал, что быть этого не может, нет уже ни отца, ни матери, но побороть это чувство не мог — а вдруг? Он подъехал к своему дому в сумерки, было тихо, и слышал он только стук собственного сердца. Калитка протяжно и незнакомо заскрипела. Пахло невидимой, росшей за домом, в глубине двора, сиренью. Сирень и в прошлые годы там же росла, наполняя воздух в пору цветения густым горьковатым запахом. Знакомые березы стояли поодаль, в саду, со стороны Шведской горы; все те же дорожки убегали от дома, теряясь в траве, и дом был все тот же, с каменным фундаментом-полуэтажом, с ажурною террасой, увитой, как и прежде, дурманным хмелем… Только тишина казалась незнакомой, чужой, даже враждебной.

Ядринцев, глубоко вздохнув, пошел по дорожке, присыпанной песком, к дому. И тут увидел человека, стоявшего у крыльца и внимательно смотревшего на него; увидел и удивился, несколько озадачился даже, узнав в этом человеке гимназического приятеля своего Виктора Смирнова, с которым, впрочем, близких отношений у них не было… Чего он здесь?

— Саша, Саша, погляди, кто приехал! — закричал вдруг Смирнов и, нелепо размахивая руками, побежал навстречу. А Ядринцев, глядя на него, мучительно соображал: «Откуда он взялся, этот Смирнов, и почему он здесь, в нашем доме?»

Они сошлись, трясли друг другу руки, что-то говорили, и в этот миг Ядринцев заметил сестру. Она спешила к ним, раскинув руки, лицо ее сияло. И Ядринцев, глядя на нее, понял наконец, зачем тут Смирнов: он же теперь муж сестры. Как он мог забыть об этом? А сестра только издали показалась сияющей, когда же она приблизилась, увидел, что сестра плачет и все лицо ее залито слезами. Горло у него сжалось, и он сам, едва сдерживая слезы, порывисто обнял сестру, горячо говорил:

— Ну, ну, зачем ты, зачем?.. Успокойся. Все хорошо. Здравствуй, Саша.

— Коля, Коля… родной! — рыдала сестра. — Слава богу, приехал… А мамы вот нет… не приехала.

Стоявший теперь в стороне Смирнов, отчего-то сердясь и слегка заикаясь, поспешно проговорил:

— А чего это мы здесь, господа хорошие, остановились? Пошли в дом… пожалуйте в дом, господа хорошие!..

Потом уже за столом, после ужина, Ядринцев расспрашивал сестру и мужа ее, своего гимназического приятеля Смирнова, о томских новостях.

— Какие тут новости? — говорил Смирнов. — Живем, как в запечатанной бочке… Хотя, сказать по правде, Сибирь нынче тоже на Европу поглядывает. Новомодные шляпки вон появились, — посмеиваясь, косился на жену. — Из сорочьей кожи.

— А я сегодня слыхал на перевозе, что сибирская кожа совсем негодна, — сказал Ядринцев. — Потому что делается не на дубовой, а на таловой коре…

— То другое дело. А на сорочью кожу большой сейчас спрос даже в Париже. Нынче-то живую сороку увидеть — редкость. Вот, брат, какие тут у нас новости!..

Посмеялись.

— А где же сейчас Агнюша? — вспомнил Ядринцев.

— Агнюша вышла замуж, — ответила сестра.

— Да ну? Неужто за своего разбойника? Вернулся-таки?

— Нет, за приказчика тут одного, сасулинского. Агнюша сейчас барыней смотрится, души в своем приказчике не чает.

— Она ведь, кажется, в Щукина была влюблена?

— Да то когда было! И Щукин переживаний-то Агнюшиных не заметил, не оценил.

Позже, когда сестра ушла спать, Ядринцев и Смирнов разговор перевели в иную плоскость; осторожно друг у друга выпытывали, что да как, присматривались друг к другу, точно заново знакомились.

— А я думал: тебя теперь и на канате в Сибирь не затянешь, — говорил Смирнов.

— Это отчего же?

— Да какой же смысл прозябать в этой глуши, если была у тебя иная возможность…

— Ах, иная возможность!.. — усмехнулся Ядринцев, подошел к окну и долго смотрел во тьму, изредка рассекаемую далекими молниями. Гулко погромыхивало. Надвигалась гроза. И, как всегда, перед грозой, было душно. Ночной сад таинственно и глухо шумел.

— Знаешь, — повернулся Ядринцев, — историк Словцов однажды заметил, что в говоре сибиряков часто отсутствует глагол?

— Глагол? — удивился Смирнов. — А я не замечал. И что же?

Ядринцев едва приметно усмехнулся.

— Глагол — это действие, движение. Борьба. Как же без него?

— Вон даже как! — удивился Смирнов, внимательно глядя на Ядринцева. — И ты, как я понял, хочешь посвятить этой борьбе свою жизнь? Затем и в Сибирь приехал?..

Ядринцев не ответил.

— А если Сибирь и после тебя… после всех нас, — поправился, — останется такой же, какой была?

— Значит, напрасно проживем свою жизнь, — твердо сказал Ядринцев.

Молния полоснула наискось — и тотчас ударил гром. Лампа погасла, и зловещая тьма заволокла все вокруг.

— Чудной ты какой-то, — проговорил в темноте Смирнов, нашарил руку Ядринцева и крепко пожал. — Тебя не узнать, совершенно другой стал.

Ночью прошел сильный, проливной дождь. А утром опять светило солнце, блестела мокрая трава в саду и как-то по-особенному свежо и остро пахло сиренью. Лишь большая зеленая лужа в ограде, в которой купались воробьи, напоминала о ночном ливне.

2

Утром Ядринцев вышел в сад. Знакомая тропка повела его вглубь, мокрая трава холодила ноги, брюки враз намокли, стали тяжелыми от росы, трава к ним липла; слышно было, как перелетают с дерева на дерево, цвенькая, синицы и где-то близко, справа, журчит неумолчно ручей… Ядринцев отыскал его, постоял, любуясь отраженным и как бы преломляющимся в