Кровавая месса - Жюльетта Бенцони

Как-то вечером, в привычный час, Симон допил свое вино, попрощался с посетителями и отправился обратно в Тампль. Весь день над городом ходили тучи, предвещая грозу, но лишь погремело несколько раз, а дождь так и не пошел. Наступила ночь, темная и душная. Под деревьями бульвара было чуть-чуть свежее. Симон остановился передохнуть, прежде чем свернуть в черный проем улицы Шарло. Он снял свой красный колпак, вытер вспотевший лоб рукавом рубахи… и в следующее мгновение оказался на земле, уткнувшись носом в пыль. Чьи-то пальцы железной хваткой сжали ему горло. Человек, которого он не мог видеть, всей своей тяжестью прижимал его к земле.

— Ну что, Симон? — произнес у его уха глубокий звучный голос, которого он никогда раньше не слышал. — Ты все еще похваляешься своими подвигами? Только ты никогда не говоришь всей правды, а мне хотелось бы узнать побольше. Кто предупредил тебя ночью 21 июня?

Полузадушенный башмачник едва смог пробулькать что-то нечленораздельное. Тогда де Бац чуть ослабил пальцы одной руки, другой крепко прижимая голову мужчины к земле. Симон вздохнул, закашлялся… и громко застонал, ощутив на разгоряченной шее прикосновение холодного лезвия ножа.

— Я не знаю… — наконец решился сказать он. — Ко мне подошел какой-то человек, сунул в руку записку и сказал, что я должен немедленно вернуться в Тампль.

— И что было в записке?

— Там было сказано, что Мишони предатель!

— И все?

— Да… Ай!

Кончик ножа вонзился ему в шею.

— Ты лжешь! — отчетливо произнес человек, чьи колени упирались башмачнику в спину, причиняя боль, — Так что же произошло той ночью? Говори, или я перережу тебе горло! Но только не одним ударом, как столь любимая тобой гильотина… Я буду резать медленно, потихоньку…

Симона затрясло от ужаса. На бульваре не было ни души, он оказался один во власти этого дьявола, который намеревался его убить.

— Я же уже сказал, гражданин…

— Я не чувствую себя гражданином и терпеть не могу, когда меня так называют. Так ты будешь говорить правду?

— Но я говорю правду! Мне действительно передали записку, и тот человек сказал, что ночью должны выпустить пленниц и что Мишони взялся за это, так как ему пообещали много денег…

— Какая же добрая душа рассказала тебе обо всем?

— Я не знаю!

— Не притворяйся! Я уверен, что он — твой знакомый, иначе ты тут же поволок бы его в Коммуну и сдал. Ведь это могла быть ловушка. Ты бы ни за что не поверил чужому человеку. Как его имя, говори!

Лезвие глубже вонзилось в шею. Симон почувствовал, как по ней потекла кровь.

— Его зовут… Сурда! Он мой земляк.

— Ах, Сурда! Лейтенант полиции из Труа? Верно?

— Он им больше не является, — простонал Симон. — Теперь Сурда живет в Париже…

— Где?

— Н-не знаю…

— Нет, ты знаешь. Этот отважный человек наверняка сказал тебе, где ты можешь его найти в случае необходимости. Так где же проживает этот осведомленный гражданин? Давай, вспоминай!

— Он… живет… в Шайо. Улица Кер-Волан, 634.

— Ну вот видишь! И еще один нескромный вопрос… Этот Сурда ведь роялист, не так ли? Впрочем, плохой роялист, раз служит графу Прованскому, но все же роялист, так? Как ты с ним познакомился?

— В Труа у нас были с ним дела…

— Когда он служил в полиции, а ты был сыном мясника? Иногда такие люди ладят! Что ж, спокойной тебе ночи, Симон. Но послушай доброго совета: не вставай сразу. Досчитай до ста и не оглядывайся. Я могу всадить этот нож тебе в спину с весьма значительного расстояния!

Симон послушно начал считать, а де Бац поднялся и бесшумно, словно кошка, скрылся в тени каштанов. Отойдя как можно дальше, он оглянулся и посмотрел на свою жертву. Симон отчаянно выкрикнул: «Сто!» — вскочил и бросился в темноту улицы Шарло.

Итак, де Бац узнал чрезвычайно важные вещи; ему теперь незачем было встречаться с Ленуаром. Ему были хорошо известны роялисты, которые служили графу Прованскому и всей душой ненавидели королеву и маленького короля. Они были готовы на все, чтобы расправиться с ними. Раз в дело вмешался Никола Сурда, де Бац понял, что всем руководит граф д'Антрэг. Но каким образом паук из Мендризио и его приспешники смогли с такой легкостью разрушить его план? Вот это теперь предстояло выяснить де Бацу.

Неторопливо идя к дому Русселя, Жан спрашивал себя, не будет ли проще самому отправиться в Швейцарию и вызвать на дуэль человека, которого он так ненавидел. Убьешь гадину — избавишься от яда…

Но до Швейцарии было неблизко, а де Бац не мог терять время на долгое и опасное путешествие. Он был нужен в Париже.

Симон рассказал де Бацу правду, но не всю. Бывший башмачник умолчал о том, что на следующий день после «великого события» он облачился в свой новый мундир — синий на ярко-красной подкладке, — водрузил на голову фригийский колпак, этот головной убор истинного патриота, и отправился к человеку, при упоминании имени которого дрожал весь Париж.

Симон пошел к великому Робеспьеру.

В то время Робеспьер жил в семье плотника Мориса Дюпле, искренне преданной ему. Одна из дочерей Дюпле, Элеонора, любила Робеспьера и считалась его невестой. А мать изо всех сил окружала заботой Неподкупного, буквально сторожила его — настолько она боялась, что «великий человек» покинет семейство. Этой женщине даже удалось уговорить Робеспьера отправить в Аррас его сестру Шарлотту; причем Максимилиан без обиняков заявил сестре, что ее присутствие в доме нежелательно.

Все это объясняет, почему Симону не сразу удалось добиться приема, несмотря на его вид санкюлота. Но он все еще находился под впечатлением от произошедшего и так громко кричал, что ему в конце концов разрешили подняться по узенькой лестнице в святая святых. Симон прошел через умывальную и оказался в небольшой комнате с окном, выходившим на столярную мастерскую. Обстановка была скудной: постель, закрытая старым пологом, сшитым из старого платья госпожи Дюпле, грубо сколоченный стол, несколько соломенных стульев и полка с книгами. Зато все сверкало совершенно особенной чистотой.

Робеспьер принял башмачника в полосатом камзоле, рыжие волосы его были напудрены — единственная роскошь, которую позволял себе Неподкупный, — и стянуты сзади бархатной лентой. У ног хозяина лежал его датский дог Браунт.

Визит длился недолго. Ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы выслушать рассказ Симона о том, что произошло накануне в Тампле. Суровый взгляд за круглыми стеклами очков в стальной оправе не смягчился — Робеспьер не поверил ни единому слову. Он едва не сказал комиссару-башмачнику, что ему все это привиделось, но тот говорил так громко и так напирал на свои чувства «истинного патриота», что Робеспьер ограничился советом хранить молчание о происшествии.