Брачные узы - Давид Фогель

Прогуливаясь вдоль набережной Франца-Иосифа, Гордвайль время от времени останавливался и с удовольствием рассматривал витрины магазинов, как истый уличный зевака, которому нечем заняться. Затем он перешел улицу и подошел к набережной Дунайского канала. Облокотившись грудью о парапет, с поднятым воротником, он устремил взор на мутную осеннюю воду внизу, неспокойную от ветра и плещущую о камни набережной; казалось, проникающая до костей стылость этого города исходит от этой воды. Два полицейских тренировались в гребле, стоя в раскачивающейся лодке один быстрыми, сильными движениями погружал в воду единственное весло, сгибаясь при каждом гребке, другой водил в воде длинным шестом, словно искал что-то на дне. «Они уже сейчас ищут тело человека, который утопится только завтра или через месяц, — пронеслось в голове у Гордвайля, взиравшего на них с набережной. — А у того покамест нет и тени намерения покончить с собой…» На остановке трамвая рядом с мостом Стефании он заметил, проходя мимо, мать Франци Миттельдорфер, той женщины, которая полгода тому назад упала в обморок на Карлсплац, и он тогда проводил ее до дома. С тех пор он не был у них, все не выдавалось свободной минуты, хотя несколько раз и давал себе слово проведать их и узнать, как у них дела.

Он подошел к старушке, которая тотчас узнала его, и спросил, как здоровье ее дочери и внука.

— Ах, такое несчастье! — слезы сразу появились у нее на глазах. — Такое несчастье! Лучше даже не спрашивайте, господин хороший! Такая беда! Кто бы мог подумать! Вот уже два месяца! Мы-то полагали, что это всего лишь легкое нервное расстройство. Она ведь слабая девочка — вы же ее видели, господин Гордвайль! Она всегда была такая, нежная и слабая, как травинка. А с тех пор, как родила Фрицерла, нервы совсем расстроились.

Гордвайль слушал, и сердце его сжало как клещами. Он сразу понял, что произошло. Уже тогда, полгода назад, у него было ощущение, что рассудок молодой женщины не в порядке, и он чувствовал приближение какой-то катастрофы.

Старушка продолжала с выражением глубокой боли:

— Мы думали, что это пройдет, и решили отправить ее с ребенком на дачу. Хотя положение у нас не из лучших, вы ведь знаете. Зять зарабатывает немного. Но мы все же решили наскрести что можно. Зять ее очень любит, Франци. Он человек честный, не пьет, не играет, семья у него во главе угла. Думали занять немного у друзей да сдать в ломбард пару украшений — это немного, но все-таки. И тут пришла беда!

— Где же она сейчас? — участливо спросил Гордвайль.

— Где она? Там! — неопределенно махнула старуха рукой через плечо. — Забрали ее. Силой забрали. По собственной воле я бы ее не отдала, сами понимаете! Но они ее забрали против моего желания. Ни остановить, ни задержать их я уже не могла. И теперь она уже два месяца там, бедная девочка.

Хотя Гордвайль и догадывался, где это «там», но все-таки хотел знать точно.

— Как же ее забрали? Неужели она вела себя агрессивно?

— Как вы могли такое подумать, господин Гордвайль? — вознегодовала старая женщина. — Как вы себе это представляете? Такая нежная несчастная девочка — и «вести себя агрессивно»? Ничего подобного! Она никого не трогала, никого не обидела! Я была занята на кухне, а она еще оставалась в постели, было часов десять утра. Зятя не было в городе, он уехал на два дня в Винернойштадт, по делам службы. Я как раз собиралась принести ей завтрак, и тут она прошла в ночной рубашке через кухню и вышла в коридор. Нужно пройти через кухню, вы знаете, когда выходишь из кабинета. Я подумала, что она идет в туалет, он у нас в конце коридора, и что в коридоре она накинет на себя пальто или шаль, и не стала ее останавливать. А спустя пару минут меня вдруг охватило такое беспокойство, такая тревога за нее, что я сразу же кинулась в прихожую, но ее там уже не было. В тот же миг я поняла, что случилась беда. Молнией слетела вниз по лестнице, выскочила на улицу и увидела толпу на углу Гумпердорферштрассе. Сердце мне сразу подсказало, что она, должно быть, там. И она действительно была там, в той же ночной рубашке, бледная и притихшая в толпе зевак, и рядом с ней полицейский. Тут я ничем не могла помочь. Полицейский отвел ее в ближайший участок, и домой она оттуда уже не вернулась.

Слезы снова потекли по лицу старой женщины.

— Я пошла домой, — возобновила женщина свой рассказ после минутного молчания, — чтобы принести ей одежду. Фрицерла оставила у консьержки. Она хорошая женщина, наша консьержка, муж у нее умер с год назад. Значит, принесла я ей одежду в участок. Она сидела там молча на скамье, несчастная девочка, и смотрела прямо перед собой, как будто ее ничего не касалось. Я ее одела, она мне позволила, она была такая равнодушная. Когда я кончила ее одевать, она только сказала мне: «Мы ведь идем теперь домой, мама. Виктор (это мой зять) рассердится, что я так задержалась. Он голодный после работы». Так она сказала, но не сдвинулась с места. А о Фрицерле даже не вспомнила. «Конечно, — говорю, — куда же нам еще идти, как не домой?» Но они не отпустили ее домой. Сказали, что окружной врач должен сначала ее осмотреть. И отправили ее в окружное управление. После осмотра врач мне сказал: «Вот что, любезная, должен вам сказать, что нервы у вашей дочери совершенно расстроены. Мы ее отправим в лечебницу. Она должна оставаться под наблюдением врача, всего несколько дней, самое большее две недели. Не пугайтесь, любезная, она будет в отделении Вагнера-Яурига, это отделение нервных заболеваний». Вы не можете себе представить, какой ужас я испытала. Душа у меня ушла в пятки. Вы ведь наверняка слышали, какая слава у Вагнера-Яурига, человеческую жизнь там ни во что не ставят! В первый момент я ни звука не могла произнести. Я, наверно, так побледнела, что врач предложил мне стул и послал принести воды. А Франци сидела такая спокойная, словно ее это вовсе не касалось. Я стала просить, доказывать что-то — все напрасно! «Это, несомненно, черная меланхолия, — сказал доктор. — Меланхолия с депрессивным психозом и мыслями о самоубийстве. Больной требуется круглосуточное наблюдение. Что вы будете делать, если она выбросится ночью из окна? Вы же ко всему прочему еще живете на третьем этаже! Разве вы можете обязаться нанять для нее двух сиделок, дневную и ночную? Ну, так как?!» Он позвонил в лечебницу, и через полчаса они прислали машину и отвезли ее в отделение Вагнера-Яурига. Я, конечно, тоже поехала с ней. Всю дорогу она молчала. Но потом, когда мы уже были в лечебнице и я собралась уходить, она вдруг разрыдалась: «Мама, где я?» — «В лечебнице, доченька, ты больна», — сказала я и почувствовала, что еще немного, и я сама упаду в обморок. «Я не хочу, мама! Не хочу! Я не больна! Я хочу домой, домой!» — она стала кричать и биться. Мне стало дурно, а когда я очнулась, ее уже не было рядом.

Старая женщина вытерла глаза. Рассказ поразил Гордвайля в самое сердце. С огромной жалостью он смотрел на несчастную мать.

— Вы думаете, она осталась там? — продолжила та с горечью. — Только три дня! Не более того! Они сказали, у них нет места! Что это было только временное решение, на несколько дней, а потом их переводят туда! А там уже держат несколько недель, а то и месяцев, никогда нельзя знать заранее при этой болезни, сказали, иногда это на два месяца, а иногда даже полгода, а у них нет места. Я протестовала, плакала, умоляла их. Говорила с профессором, с самим Вагнером-Яуригом. Он мне сказал: «Посмотрим. Если только будет возможно, то охотно. Но если в администрации говорят, что нет места, значит, нет, и мое вмешательство ничем не поможет. А там, кстати, лучше, чем здесь. У нас старое здание, а у них все самое современное и приспособлено для удовлетворения потребностей больных. Только название пугает. Но это просто предрассудок, и больше ничего!» Когда же я на следующий день пришла проведать ее, мне сказали, что ее еще утром перевели в Штайнхоф. И с тех пор она там, — закончила старая женщина.