Пятая голова Цербера - Джин Вулф

Если верить показаниям термометра, климат здесь достаточно прохладный, но мне не холодно, я чувствую себя так, словно нахожусь в тропиках. Солнце, это невероятное, удивительное розовое солнце, сверкает с небес, освещая, но почти не согревая, и в синем конце видимого спектра излучение его так невелико, что небо кажется почти черным; именно эта чернота порождает впечатление тропического пояса. По крайней мере у меня. Я сопоставляю ее с потным лицом африканца или зеленовато-черными тенями в полдень в самой гуще джунглей; что до растений, животных и насекомых, то они, как, впрочем, и сам химерический, без видимого порядка выстроенный город, только усиливают такое восприятие. Я поневоле думаю о снежной лангуре – обезьяне, что живет в стиснутых ледниками гималайских долинах, или волосатых слонах и носорогах, что обитали в период последнего оледенения на замерзающих оконечностях европейского и североамериканского континентов. В то же время здесь водятся яркоперые птицы и растут широколистные, с красными и желтыми цветами растения (как на Мартинике или в Тумако [38]) – причем в изобилии, если уровень почвы достаточно высок, чтобы этот участок не заполонили камыши и тростники, привычные на заметно засоленных лугах.

Люди сотрудничают друг с другом, обживаются. Наш город (как можно видеть, проведя пару дней в одном из этих новомодных, выстроенных обрывистыми каньонами метрополисов, я уже свыкся с ним настолько, что мню себя почти старожилом; почем знать, а вдруг, прежде чем я выгрузил в комнату содержимое своих сумок и развесил одежду на вешалках, меня так и приняли за одного из первопоселенцев) в основном выстроен из бревен кипарисовидного дерева, растущего в окрестных низинах, а крыши перекрыты гофрированным пластиком. Бой аборигенских барабанов в отдалении – все, чего нам недоставало для счастья. (Но согласитесь, моя работа весьма упростилась бы, сумей я услышать такой вот бой! Вообще говоря, первопоселенцы, высадившись южнее нынешнего города, должны были бы отметить, что аннезийцы общаются на больших расстояниях, барабаня по стволам полых деревьев, и такие сообщения действительно зарегистрированы. Отмечалось, что аборигены не пользовались барабанными палочками, но ударяли по стволам раскрытыми ладонями, будто в тамтам. Как все примитивные народы, барабанными сигналами они предположительно имитировали обычную звуковую речь – поэтому барабаны и прозвали «говорящими»).

Офицер перелистал жесткие листы большим пальцем. Дальнейшие страницы были изготовлены из того же материала. Отложив блокнот, он потянулся за стопкой лежавших без дела бумаг, скрепленных в месте отправки (Порт-Мимизоне, как следовало из увиденной им пометки на обложке) тонкой оловянной застежкой, теперь почти отвалившейся. Эти бумаги были исписаны четким почерком профессионального чиновника, а страницы их – пронумерованы. Он не удосужился поискать первую.

Теперь у меня снова есть бумага и, как я и предвидел, выстученные моим собратом по заключению сообщения расшифрованы. Как? – спросите вы. Ну что ж, я могу рассказать, и вы восхищенно подивитесь моей сообразительности. Вы это можете. А мне это нужно.

Вслушиваясь в перестук, нетрудно вычленить в нем кодовые группы, каждая из которых, как я догадался, представляет особую букву. Мне очень помогло само то соображение, что код составлен так, чтобы его можно было понять, а не для запутывания информации. Кроме того, очевидно, что принцип его должен быть понятен даже человеку малограмотному. Вычисляя частоту использования каждой группы по сделанным мной пометкам, я легко разгадал принцип построения кода. Так мог бы сделать каждый на моем месте. Что, однако, собой представляют частоты букв? Ни одна сама по себе не значима, кроме как для криптографа. Мне явилась мысль, до которой нипочем не додуматься, если не сидишь в одиночном заключении с перспективой ждать, пока стены камеры не рассыплются от времени – именно такая участь, кажется, мне и уготована. Я приступил к анализу собственных высказываний! Мне всегда была присуща почти абсолютная слуховая память, распространявшаяся в особенности на то, что я когда-либо говорил сам. Я все еще в состоянии припомнить, к примеру, разговоры с матерью в четырехлетнем возрасте, и, самое странное, по прошествии стольких лет я отдаю себе отчет, что тогда сказанное ею не имело для меня ни малейшего смысла. То ли я не знал еще значения даже простейших слов, то ли мысли и эмоции, какие она пыталась выразить и передать, выходили за рамки детского понимания.

Однако вернемся к частотному анализу. Я говорил сам с собой, совсем как сейчас, сидя на своем матраце. Чтобы избежать подсознательного предпочтения, отдаваемого определенным буквам, я ничего не записывал. После этого я «распечатал» алфавит и воспроизвел в своем сознании все мною сказанное, разделяя слова и буквы столь же незримыми условными метками. Теперь же, прикладывая ухо к сливной трубе, отходящей вниз от моей камеры, я слушаю и понимаю.

Сперва, естественно, мне пришлось нелегко. Я даже вынужден был выцарапывать раскодированные перестуки и затем уничтожать свои пометки. И даже расшифрованный мною фрагмент сообщения показался бессмысленным: ТЫ СЛЫШАЛ, ЧТО ОНИ…

Впоследствии зачастую не удавалось получить и этого. Я удивлялся, почему такое значительное место в перестуке занимают цифры: ДВА ДВЕНАДЦАТЬ, К ГОРАМ… Потом я понял, что они – то есть мы – обычно называем себя по номеру своей камеры, означающему местопребывание узника и, как я подозреваю, доставляющему наиболее важные сведения о нем самом.

На этом текст на странице обрывался. Офицер не стал искать следующей, но встал и отодвинул стул. Мгновение он глядел в пустой дверной проем. Снаружи дул свежий бриз, и высоко над его головой Сент-Анн заливала мир печальным зеленым светом. На расстоянии мили, а то и больше, в гавани виднелись мачты кораблей. Тьма источала сладковатый аромат ночных цветов, которые предыдущий комендант велел высадить вокруг здания. В пятидесяти футах, в тени лихорадкового дерева, сидел раб, скорчившись и прижавшись спиной к стволу. Тень укрывала его достаточно надежно, чтобы создавать иллюзию его невидимости в те минуты, когда он не был нужен хозяину, но все же он оставался так близко, что без труда услышал бы любой зов офицера или хлопок в ладоши. Офицер со значением поглядел на раба. Тот снялся с места и побежал, часто и низко кланяясь, по сухой зеленой лужайке.

– Кассилья, – произнес офицер.

Раб снова поклонился.

– Но, господин… Наверное, мэтр, девушка из города…

Офицер – он заметно уступал рабу возрастом – машинально хлестнул его раскрытой ладонью левой руки по правой щеке. Столь же механически раб пал на колени и разрыдался. Офицер отпихивал его ногой, пока раб не отполз на уже порядком увядшую траву, потом развернулся и ушел в маленькую комнату, служившую ему рабочим кабинетом. Когда это случилось, раб встал, отряхнул поношенную одежонку и снова уселся под лихорадковым деревом. Хозяину будет не до Кассильи еще добрых два часа, а может быть, и дольше.