Степь в крови - Глеб Булатов

Самсонов остался один. Перед ним на столе лежал клетчатый блокнотный лист с пятью печатными буквами: «Кн. Вс. М.»

Иван Ефремович Кастырченко был из породы людей, неукоснительно блюдущих принцип «После нас хоть потоп!». Неожиданно для многих став главой чрезвычайки, он положил предел былой расхлябанности и произволу. Террор был возведен в систему, конвейер арестов, допросов, пыток, расстрелов заработал без сбоев.

Кастырченко не был садистом. В отличие от своих коллег из Харькова, Евпатории или Ставрополя, он не получал чувственного удовольствия от угнетения или убийства других людей. Нет. Вернее было бы сказать, что он был крайне требователен к упорядочиванию жизни, окрашиванию ее в единый цвет по однажды установленной и неизменной норме.

Своей способностью подчиняться и неукоснительно выполнять все требуемое Кастырченко снискал доверие московских начальников.

Помимо уже сказанного, личность главы воронежской чрезвычайки характеризовали еще две черты: глупость и ненависть. Кастырченко не был полным идиотом или неучем. Он владел грамотой, умел коротко изъясняться, но, в общем и целом, был глуп в той мере, в которой обыкновенно бывают все хорошие исполнители. Что до ненависти, то это чувство жило в сердце Ивана Ефремовича издавна. Родившись одновременно со страхом за свою обреченную жизнь, оно было полновесным недугом его души, то есть из рода тех недугов, что не лечатся и не удаляются, но служат основанием самой жизни и потому оставляют этот свет с самим человеком.

Здание ЧК занимало бывший продовольственный склад на окраине города. В верхних помещениях, обставленных с безвкусной роскошью награбленным добром, размещались кабинеты следователей и апартаменты самого Кастырченко. Последние месяцы Иван Ефремович без крайней надобности не покидал своего места. К кабинету примыкали еще две комнаты. Одна из них была спальней, а вторая столовой и одновременно гостиной. Комендант Воронежской ЧК любил комфорт. Дородная мебель, элитарные напитки в серванте, бронзовые статуэтки, даже книги в позолоченных переплетах – все было кошмарным смешением стилей и совершенной, но безумно дорогой безвкусицей.

В кабинете Кастырченко стояла полутьма. В дорогом кожаном кресле, укрытом леопардовой шкурой, сидел сухой юноша с бегающими глазками и жидкими усами.

– Так что? Вы открыли подвал? Он заговорил? – нервно и властно спросил стоящий у окна Кастырченко.

– Иван Ефремович, я подумал, что лучше будет, если вы сами пойдете, – следователь особого отдела Гранкин, сидевший в кабинете коменданта ЧК, был человеком трусливым и обиженным жизнью. Обиду свою он вымещал сполна.

– Вы без меня хоть на что-нибудь способны?

Руководящая роль Кастырченко с формальной точки зрения была более чем спорна. Но благодаря природным талантам и благорасположению московских начальников ему удалось в считанные дни привести к беспрекословному подчинению все городские судебные, следственные и советские органы. Перед Кастырченко трепетали.

– Иван Ефремович, дело крайне ответственное.

– Ладно, идем.

Кастырченко набросил на плечи шинель и, пропуская следователя вперед, закрыл за собой дверь кабинета на ключ.

Прямой и длинный коридор с блекло-лиловыми стенами свернул влево, в прямоугольную комнату с решетчатыми окнами во двор. Гулкая железная лестница вела вниз. Подвалы бывших продовольственных складов были огромны и витиеваты. Изгибающаяся лента тусклого света с капающих водой и нарастающих студнем стен терялась за поворотом.

Часовой у железной двери выпрямился и ударил прикладом о бетонный пол, от чего в потолке что-то вздрогнуло и захохотало. Гранкин со скрипом сдвинул стальную задвижку замка и заглянул внутрь.

– Жив? – равнодушно спросил Кастырченко.

– Вроде бы. Открывай, – приказал Гранкин.

Часовой снял с пояса связку ключей, поколебался и, выбрав в полутьме один, отворил дверь. Гранкин сделал шаг внутрь и остановился на пороге.

– Зажги свет.

Щелкнул переключатель. Высоко в стрельчатом потолке камеры загорелась лампочка, над дверью еще одна. Гранкин стоял на каменном уступе у порога, а по полу камеры высотой, должно, с локоть, разливалась вода, частью стекавшая по желобу во двор. В камере стоял обжигающий лицо холод.

– Встать! – заорал часовой.

Посередине камеры с корточек с огромным усилием поднялся человек.

– Фамилия! Звание!

Человек поднял на дверной проем разбухшие, налившиеся одутловатостью и синевой веки и едва выговорил:

– Барон Таубе. Гвардии полковник.

– Барон Таубе! – с задором воскликнул Гранкин. – Вы обвиняетесь в организации контрреволюционного заговора, борьбе с народной советской властью и отказе служить в Красной армии. Вы и ваша жена приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение немедленно!

Эхо ударилось о своды потолка и откатилось вниз, потонув в заливавшей пол камеры ледяной воде.

– Люба? – прошептал барон. – Ее за что?

– Выведи его, – приказал Гранкин.

Часовой бодро хлюпнул сапогами в воду, взял арестанта под локоть и вывел в коридор. Проходя мимо Кастырченко, барон поднял глаза, и впервые в них родилось ясное живое чувство. Эта была ненависть.

– Во двор, – приказал Гранкин.

Барон, часовой с занесенным для удара прикладом винтовки, важный Гранкин и безразличный Кастырченко прошли по коридору, свернули в боковое ответвление и по железной лестнице поднялись наружу. Стоявший у выхода часовой понимающе посмотрел на барона и ударил его прикладом в грудь. Барон упал со стоном. Его подняли и за руки поволокли по щебню двора.

Расположенное покоем здание бывших складов в дальней своей части было наглухо перекрыто каменной стеной высотой в два человеческих роста. За нею росли тополя и стояли нищие хибары городских окраин, а у самого подножия была черная окаменелая земля. Барона поволокли к стене и бросили.

– Распнем?

Кастырченко удивленно посмотрел на Гранкина и пожал плечами.

– Он все ж не священномученик. Так, я думаю, в расход.

– Как прикажете. О жене я уже распорядился.

– Вы ее обработали?

– Как водится-с, – злорадно заржал Гранкин. – Чуть не всем отделом уговаривали, а она все ж в никакую. Стерва попалась изрядная, до последнего упрямилась. Но потом, конечно, обмякла.

Гранкин открыл рот с червленными гноем зубами и оскалился.

– Но будет. Ваши подвиги мне неинтересны, – Кастырченко озабоченно оглянулся. – Вы ее одели хоть?

– Так, во что пришлось. Старое-то изорвалось все.

Клепаная железная дверь в подвал распахнулась, неприятно и громко ударила по стене. На землю ступила белая в серых струпьях и кровоподтеках женская нога. Тело женщины покрывала ночная рубаха, разорванная на спине и едва закрывавшая грудь. Женщина была растрепана, с порванным ртом и запекшейся кровью на губах и подбородке. Она смотрела в землю и шла, подталкиваемая сзади прикладами двух сторожей.