Обретённое наследство - Лариса Шкатула

– Вот и хорошо. Мари сказала, будет курица с каким-то изумительным соусом.

– Одно блюдо?

– Одно, – покорно согласилась Соня. – Видишь ли, нам приходится экономить, потому что неизвестно, когда придут… когда у нас появятся деньги… А что, ты не любишь курятину?

– Люблю, – буркнул он и больше до конца обеда не произнёс ни слова.

Сонина мама-покойница сказала бы: «На всякий чих не наздравствуешься». Сначала княжна раздражалась на замечания Леонида, а потом решила попросту не обращать на них внимания, и такое её равнодушие задевало его куда больше.

Надо будет посоветоваться с Жаном: может, стоит дать Разумовскому денег на дорогу, и пусть уезжает искать посольство или что ему ещё нужно и оставит их наконец в покое.

«Распустилась ты, Соня», – сказала бы мама – что-то часто она нынче вспоминается. Зайти бы в церковь, поставить свечку за упокой души маменьки. Софья ведь в церковь давно не ходила, да и куда здесь пойдёшь, если православных церквей нет, одни католические соборы… Потому, наверное, мама о ней и беспокоится.

И то сказать, доченька её так переменилась, что и не чает теперь, как на прежнюю дороженьку вернуться. Никакой власти над собой терпеть не хочет. А ведь Разумовский был бы ей нынче мужем, и его бы она слушалась беспрекословно. Не послушайся такого! Но сколько впечатлений тогда Соня бы не имела! Нет, не променяет она теперь свою нынешнюю свободную жизнь на затворническую.

Но если подумать отстраненно, а не применительно к себе, русские люди не зря своих дочерей по «Домострою» воспитывают. Для послушных богобоязненных девиц свобода есть отрава, хлебнув которую смотришь на жизнь другими глазами, живешь по‑другому и не хочешь к прежней жизни возвращаться.

К вечеру на Соню напала тоска. Будто все дни прежде она саму себя подбадривала, успокаивала, рассказывала, как всё хорошо будет, а вот достигла временного покоя, и все её надежды и вера куда-то подевались.

Послала она Мари в лавку, чтобы та принесла вина, приказала фруктов помыть и в вазу сложить, да и позвала за стол обоих мужчин, что подле неё нынче проживали.

– Давайте с вами посидим, поговорим, подумаем, как жить дальше. А то, сдается, не всё я понимаю, может, не так что делаю… Пора объясниться.

– Объяснимся, – согласился Жан.

Пока Разумовский молчал, прикидывал, нет ли в словах Софьи подвоха, её товарищ заговорил:

– У нас с княжной Софьей договоренность, – стал говорить он для Леонида, потому что считал: между ним и Соней всё обговорено и отступать он не собирается. – Я сопровождаю её во всех предприятиях по собственной воле, для того чтобы, набравшись в молодые лета впечатлений, в остальное время жизни заниматься делом, на которое меня сподобил Господь, а именно – врачеванием людей, без разбора их звания и состоятельности.

Это он тоже нарочно сказал для Леонида, потому что, как и все люди, неожиданно в другое сословие выбившиеся, обостренно чувствовал всякое к себе пренебрежение или невнимание. Тем более что спасённый из рабства – кстати, и не без участия Жана – аристократ вёл себя, по его мнению, непорядочно.

– Ну и зачем вам это нужно? – язвительно усмехнулся Леонид.

– Затем, чтобы не жалеть более ни о чём. Вот, мол, была у меня возможность по миру поездить, взглянуть, как там люди живут, сравнить со своей жизнью…

– Не верю я в такое безрассудство со стороны француза, – почти перебил его Разумовский. – Или деньги вас привлекают – хотя прежде княжна Астахова была не слишком богата, – или на саму Софью Николаевну нацелились.

За столом возникло неловкое молчание. Неловкое со стороны Сони и Жана и язвительное со стороны Разумовского.

– Ты как будто нарочно ведёшь себя так, чтобы нам поссориться, – наконец тихо проговорила Соня. – Ты ворвался в наш дружный мир, где мы жили, поддерживая и оберегая друг друга, без алчности и пошлости, и пытаешься отыскать в нем именно свои пороки. Не веришь, что люди могут их не иметь…

– Но, Соня!

– Не перебивай. Мы с Жаном решили, – она в упор посмотрела на Шастейля, как бы призывая его подтвердить то, что сказать ему просто не успела, – дать тебе денег.

Леонид с обидой и недоверием взглянул на Соню. Как она могла так превратно истолковать его слова, его заботу о ней?!

– Но зачем мне деньги?

– Добраться до российского посольства и связаться со своими родными. Небось тебя уже и в живых не числят. Родители твои все глаза проглядели, ожидая не то вестника от тебя, не то самого, живого и здорового.

– Отцу-матери я и написать могу, – сказал он, – но прошу, разреши подле тебя остаться. Денег мне пришлют, как только весточку получат.

– Что тебе за интерес торчать здесь? – удивилась она. – Балы давать мы не собираемся. Видишь, у нас одни заботы по хозяйству. Да вот из Франции… груз ждём, чтобы здесь все обустроить.

Отчего-то и теперь она не хотела откровенничать с Леонидом. Наверное, потому, что узнала его поближе. Мало того, что он человек настроения, ещё и не слишком благороден к тем, с кем рядом живёт, добра не помнит, заносчив…

Если прежде, в пору влюбленности, она могла доверять ему свои секреты, то сейчас, наоборот, думала, как их от него оградить. По глазам Жана она видела, что он того же мнения. Разумовский им мешал. Но не выгонишь же его вот так, в одночасье, со двора, если он просит разрешения остаться.

– Я бы тоже мог сопровождать тебя во всех предприятиях.

– У меня уже для этого есть Жан, – сухо ответила она.

Ей было понятно, как говорится, второе дно рассуждений Леонида. Если она сейчас согласится на его предложение, значит, французишка, что под ногами путается, вынужден будет возвратиться в свою Францию, а Разумовский и сам разберётся, что к чему.

Но в отличие от Жана Леонид не был деликатен и не стал бы доверять её решениям… Да он просто не обращал бы внимания на какое-то там её мнение! Раз и навсегда определив для себя, что у женщины волосы длинны, а ум короток, господин подполковник стал бы требовать от неё безусловного повиновения. Нет, в таком человеке Соня не нуждалась. По крайней мере, пока.

– Ваше сиятельство! Мадемуазель Софи!

Все-таки, когда Мари волнуется, топает как слон. И мертвого поднимет! Вроде фигурой хрупкая, весу в ней – всего ничего, а поди ж ты!

К тому же после операции, когда врач Жан Шастейль не только подправил дефекты её лица, но и устранил неправильный прикус, Мари стала помногу говорить, а порой и болтать не переставая. Словно наслаждалась тем, что из её рта теперь доносятся нормальные звуки, а не какое‑то невнятное то ли бурчание, то ли рычание.

Вот чего она с утра пораньше растрещалась как сорока? Соне так сладко спалось. Она видела во сне, как стоит на носу корабля, а рядом с нею – какой-то мужчина, которого княжна прежде никогда не видела. Во сне к ней был обращен лишь его профиль, а именно: синий глаз, четкая линия подбородка, смоляной локон, упавший на ворот камзола…