Однорукий аплодисмент - Энтони Берджесс

Говард только улыбнулся и сказал:

– Не бери в голову, не бери в голову, детка.

Иногда он меня просто бесит. А когда я сказала, что лучше бы нам пойти за покупками на Гастингс-роуд, раз уж мы собираемся принимать завтра к чаю гостей, Говард сказал:

– Не надо ничего особенного. Они просто получат то, что есть в доме.

А я говорю, по-настоящему на него взбесившись:

– Зачем ты делаешь все эти вещи? Зачем? Зачем? Зачем?

– Ох, – сказал Говард, – Миртл ведь член семьи, правда? Она жила с нами в тот раз, как член семьи, и ушла, когда захотела. Она ведь никогда не стучит в дверь, правда? Всегда прямо врывается.

– Ох, ты просто невыносимый, – говорю я. – Иногда я не понимаю, почему вышла за тебя замуж.

– Не бери в голову, детка, – сказал он, прижав к себе мою руку. – Я все сделаю правильно, просто обожди, увидишь.

– А где тот особый подарок, что ты обещал? – говорю я. – Это другая вещь. Похоже, ты вообще хочешь устроить мне очень странный день рождения.

– Теперь уже с минуты на минуту, любимая, – сказал Говард, мы только что повернули на Кранмер-роуд. – Ох, – сказал он, – письмо забыл отправить. – И вытащил тот самый конверт, и ухнул пятьдесят с лишним тысяч монет в почтовый ящик на углу, вот так вот. Бывали моменты, когда я могла б ему врезать как следует.

Мы вернулись домой, раскочегарили огонь, потому что стоял адский холод, норка не норка. Потом Говард сказал:

– Садись. – А я с очень большой готовностью села бы прямо в камин, до того окоченела. Сам он сел по другую сторону от камина и сказал: – Хорошо. Ты мне во всем доверяешь?

– Если ты имеешь в виду посылку того самого чека… – говорю я.

– Нет, нет, во всем, – сказал Говард. – Ну, что? – Он смотрел на меня, как цепная собака, почти выклянчивая любовь, и я вспомнила Говарда в США, очень ловко обращавшегося с аэропортами, с долларами и центами, и тому подобное, и поэтому была вынуждена сказать:

– Конечно доверяю. – И по-моему, правда.

– Хорошо, – сказал Говард так, будто я ответила правильно на викторине или еще где-нибудь. – И вот мы по-настоящему вместе, вдвоем против целого мира, и вместе пройдем сквозь сам ад? Да?

– Да, да, конечно, – говорю я, подходя и садясь к нему на колени. Говард как бы погладил меня, поглядывая на свои часы. – Я люблю тебя, – говорю я. – Ты действительно был единственный мужчина в моей жизни. – И чмокнула его в ухо.

– И ты лучше умрешь со мной, чем будешь жить с кем-то другим? – сказал Говард.

– Ох, да, – говорю я, а потом еще добавила: – Это ведь только предположение. Мне не нравятся все эти разговоры про смерть. Мы будем жить вместе. Мы еще молодые. Нам идти еще долгий путь.

– Нет, – сказал Говард очень спокойно, с каким-то отвращением. – Мы подошли к последней черте. По крайней мере, я. Я больше ничего не хочу. Сегодняшним днем я из этого времени ухожу. А если мы вместе, следовательно, ты уходишь со мной. Я наметил этот день, когда выиграл деньги. Твой день рождения, чтобы легче запомнить. Теперь ты уже очень скоро получишь подарок. Наилучший подарок, какой кто-нибудь способен подарить.

Мне становилось все холоднее, я попробовала подняться с коленей Говарда, чтобы получше взглянуть на него, по даже не могла шевельнуться. Говорю:

– Говард, ты хорошо себя чувствуешь? Ты уверен, что не болен гриппом или еще чем-нибудь? – Потому что депрессия такого типа бывает иногда при гриппе, хоть обычно поближе к концу. Голос мой был, наверное, очень тихим, когда я это говорила. А Говард сказал:

– Я себя хорошо чувствую. Физически вполне годен. Посмотри язык, видишь? – И высунул мне язык, чистый, как у собаки. – И психически хорошо. У меня голова очень ясная. Я уже какое-то время про это думаю. Приблизительно через час мы оба окажемся в лучшем мире или вообще ни в каком, что почти одно и то же.

– Ох, Говард, – говорю я, – ты действительно заболел. – Потому что еще не могла понять, что он там говорит. Только теперь встала у него с коленей, стояла на каминном коврике, глядя на него сверху вниз, очень обеспокоенная всем этим.

– Это испорченный мир, любимая, – сказал он. – Мы ему дали шанс. Мы скармливали ему деньги, как огромному автомату, а он ничем не отплачивал. Все вокруг рушится, гниет от порчи. Если все и дальше пойдет так, как идет, долго это не продлится. Это скоро кончится.

– Хорошо, – говорю я. – Говоришь, мир испорченный. – Тут я как бы подбоченилась. – Я и раньше говорила, и теперь скажу, это не мир, а люди, которые в нем. И ты этого не изменишь, ничего с этим сделать не сможешь. Поэтому примирись с этим, вот что. И я примирюсь. – Все то время, что я говорила, он сидел и смотрел на меня снизу вверх, как цепная собака, с какими-то обмякшими руками. – Вдобавок, – говорю я, – если посмотреть, не такой уж плохой этот мир. Этот мир лучше того, когда жили все те мужчины, которые с бородами.

– Какие мужчины? – сказал он.

– Те мужчины из викторины, те самые старые писатели и тому подобное, на которых ты выиграл большие деньги. Сейчас лучше, чем было тогда. Во-первых, здоровее. У нас нет тех самых очень узких улочек, полных запахов и заразы, которую можно было тогда подцепить. И ванны в то время не принимали. Они не мылись в ванне с конца одного года до конца другого. Наподобие королевы Елизаветы, я про нее читала в женском журнале, она вряд ли вообще когда-нибудь принимала ванну. Что ж, по-твоему, был за запах, если она больше года не мылась в ванне? Грязная старая сука, вот кто она такая.

– Ты бы поосторожнее выбирала слова, – сказал Говард, видно было, он немножко шокирован. – Это государственная измена, подобные замечания.

– Она мертвая, – сказала я. – Королева Елизавета мертвая. То есть Первая. Сейчас у нас Вторая, между ними большая разница. Ничего общего, я бы сказала, как мел и сыр. Наша добрая и хорошенькая, и отличная мать, и улыбка прелестная, я бы не удивилась, если б она мылась в ванне четыре раза в день. Вот так вот. – Я обнаружила, что по-настоящему разозлилась.

– Наплевать, – сказал Говард, как-то очень устало качая головой. – Ты на самом деле не о том. Суть в том, что кто-то должен выразить протест против мира как такового, и именно мы собираемся это сделать.

– Ох, ерунда, – говорю я. – Оставь все эти протесты людям, которым за это платят, депутатам парламента, и тому подобное, людям, которые пишут в газетах, и тому подобное. Хотя, – говорю я, – никто тебе не запрещает писать в газеты, если хочешь протестовать против всяких вещей. Только против чего ты хочешь протестовать?

– Против всего, – сказал Говард, – против всего. Против обмана, вульгарности, глупости, против жестокости, злобности всех и вся. На самом деле итог всему подведет «Дейли уиндоу». Мы продолжаем ее получать, меня тошнит от чтения, но она стала частью нашей жизни, и как раз «Дейли уиндоу» получит те самые деньги, чтоб потратить на доброе дело, понятно? Все люди там, в «Дейли уиндоу», из таких мест, как Бермондси или Стоук-на-Тренте, а притворяются американцами и пишут так, будто они американцы. Я против американцев ничего не имею, мы их сами видели, настоящих, только я не хочу, чтоб английские люди становились подержанными американцами, как какой-нибудь секонд-хенд. Но не только это. Еще плевок в глаза всему, на чем мы всегда стояли. Знаешь, был такой писатель, Д.Г. Лоренс, он сказал, вот она, жуткая Старая Англия, одряхлевший лев, в которого ребятишки палками тычут сквозь прутья решетки, лев изо всех сил ревет, а сам весь облезлый и старый.