Северный крест - Альманах Российский колокол

нихъ, однако, вовсе не читалось желаніе повелѣвать. И сіяла на немъ нѣкая странная улыбка, непохожая ни на одну изъ критскихъ, казавшаяся улыбкою освобожденнаго, всё преодолѣвшаго, всё вѣдающаго, Побѣдителя.

Вотъ что подумалось Акеро: «Память моя хранитъ молчанье о томъ, каково было доселѣ незамысловатое его бытіе – бытіе рыбака. Но слѣдуетъ изречь очевидное всякому знавшему его молодымъ, лишь молодымъ, прежнимъ, лишь прежнимъ: нынѣшній его обликъ есть побѣда надъ природою, надъ даннымъ ему богами, ибо это данное стояло подъ знакомъ борьбы съ нуждою: нѣкая страсть нынѣ являетъ себя черезъ обличье его; силою онъ полнится, брызгаетъ во всѣ стороны страстьми: страстьми иными, нежели то всё, что я видѣлъ доселѣ: то страсть не дикихъ пустынныхъ кочевниковъ, не страсть вожделѣющая, не страсть, отъ глада рожденная: однимъ словомъ – нѣчто иное, никогдаже являвшее себя доселѣ. – Боги, гдѣ его слабость, которой надѣлила его Судьба, тѣмъ самымъ обдѣливши его въ давно минувшія лѣта, что канули въ Лету? гдѣ кожа блѣдная, болѣзная, ибо она стала каленаго, мѣднаго цвѣта? гдѣ напечатлѣнья неудавшагося бытія? гдѣ сутулость, ибо она превратилася въ стать?».

Судьба, несомнѣнно, не тратила много силъ на его созданье, она словно творила его уставшей, либо же на потѣху себѣ самой, родивши скорѣе дѣвочку въ обличьѣ мальчика, слагая думы о его красѣ, но не о его силѣ; породивши и оглядѣвши со всѣхъ сторонушекъ, молвила, расплываясь въ жестокой своей улыбкѣ: «Гряди въ міръ, созданье нелѣпое, – на потѣху, на потѣху; ей, гряди и водворися тамъ, гдѣ вовѣкъ не возлюбятъ женственныхъ мужей». Но М., равно сильный, равно мудрый, обманулъ её, но обманъ сей, несомнѣнно, былъ битвою: съ Судьбою; обманулъ – и былъ таковъ. Ибо водворился онъ не въ жестокихъ краяхъ Востока, гдѣ и былъ рожденъ, но перебрался, рискуя собственнымъ бытіемъ, въ земли западныя еще во времена дѣтства, святого для нихъ обоихъ: туда, гдѣ цѣнятъ и любятъ мужей внѣшне женственныхъ: на Критъ. Но гдѣ нынѣ женственность его?

Акеро не безъ любопытства сталъ осматривать возросшую его крѣпость, бьющую чрезъ край, крѣпость нѣкогда рыбака, нынѣ – «созерцающаго»: такъ называли они себя и нѣкоторыхъ иныхъ изъ обстанія своего.

Акеро продолжалъ вращать думы въ мозгу своемъ: «Онъ измѣнился: ничего застывшаго, ничего успокоеннаго, ничего укореннаго въ дольнемъ: былъ онъ пламенемъ, словно временно выпавшимъ изъ Вѣчности: въ стихію времени».

Первымъ заговорилъ М., сказавъ:

– Помнить меня – честь, забыть меня есть дѣло невозможное, знать меня есть роскошь весенняя осенняго бытія: ибо прошло Время и могъ ты забыть обо мнѣ, но я не изъ тѣхъ, о комъ забыть можно. Но и твое дружество дорогого стоитъ. Въ наше время людямъ духа не слѣдуетъ держаться другъ отъ друга далёко.

Послѣ привѣтствій оба удалилися отъ домовъ людскихъ – прочь отъ тресковъ сплетенъ, мелкихъ разговоровъ домочадцевъ и отъ дворцовъ безликихъ, слѣпящихъ взоръ своею бѣлизною: бѣжали: въ морѣ, несущее жизнь для однихъ и смерть для иныхъ, пылающее рубинами, лазурное, немолчношумящее, вѣчно-игривое – днемъ, ночами же – отражающее – по волѣ создавшаго – бархатъ ночи и огнепылающія свѣтила, кои суть факелы путеводные отважнымъ мореплавателямъ. Герои, обливаяся потомъ, изнемогая отъ зноевъ, упали: въ ладью. Вотъ уже легкая волна мчитъ ладью, и рѣжетъ ладья хрустально-безкрайнюю гладь. Но въ безмятежномъ морѣ явили себя мятежныя мысли, и мрѣющія зыби внимали слову сему.

М. взялся за весло многомощными жилистыми руками и страстно изрекъ:

– О безвременье, истощающее и многотяжкое, поющее унылыя свои пѣсни! Но знай: жизнь моя протекаетъ вопреки ему: полноцѣнно, мощно, властно: на чуждыхъ брегахъ. Бодрость плещетъ самое себя: изъ меня; словно опьяненный хожу я, непокорный, по рѣкѣ бытія съ поръ иныхъ (о нихъ и будетъ рѣчь днесь), и даже судьбы удары – меня пьянятъ. Я самого себя не слишкомъ вѣдаю нынѣ, но вѣдаю одно: Богъ истинный, непричастный творенію дольняго, любимъ мною, и я любимъ Имъ, а богъ коварный, создатель, нѣтъ, и я имъ не любимъ – и въ высшей мѣрѣ, и руками Судьбы злоумышляетъ онъ противу меня. Создавшій словно необоримъ. Тѣ, что подъ нимъ, всѣ – противу меня на дѣлѣ. Нѣсть числа имъ. Тьмы, тьмы и тьмы. И незримо они вмѣстѣ противу чадъ Свѣта. Поистинѣ, сіе я вѣдаю.

М. продолжалъ, и море ему внимало:

– Я вѣдаю и то, что убогіе наконецъ оставили меня въ покоѣ. Что жъ, онъ мнѣ необходимъ, ежели это покой не самъ по себѣ, но житіе-бытіе внѣ возставшей толпы. Они славятъ быковъ, напоминающихъ имъ о главномъ ихъ богѣ – Быкѣ-съ-топоромъ-въ-десницѣ, вечноумирающемъ и вечновоскресающемъ богѣ, верховномъ богѣ, не то что схожемъ съ Бааломъ восточныхъ земель, но перенесенномъ съ востока на западъ; на Критѣ ничего своего – всё съ востока. – Поживешь на вѣку – поклонишься и быку: съ бычачьимъ упорствомъ. Обычай бычій, а умъ – телячій. Въ самомъ дѣлѣ: быки еще лучше и выше ихъ. И тѣ, и иные живутъ жизнію плоти, но первые хотя бъ нелицемѣрны въ семъ; вторые жъ, смирившись съ извѣчною своею неправдою, въ илистой теплотѣ своихъ страховъ, ходятъ глядѣть на игрища быковъ, на ихъ силу, на мнимую ихъ неложность и непорочность.

Они славятъ такожде и Топоръ священный, обоюдоострый, именуемый Лабрисъ. Говоря иначе: они поклоняются силѣ, силушкѣ, ибо ею не обладаютъ, они не суть топоръ, но лишь ропотъ. – Азъ есмь топоръ обоюдоострый – не они. И воля моя – стрѣла, а ихъ воля – болото и вязкость болотная, илистая.

Своими суками поклоняются они богинѣ-матери, ибо ей на дѣлѣ незримо и неосознанно служатъ, даже, когда и если мнится имъ, что они внѣ ея и внѣ служенья ей; и возставшіе, несмотря на возстанье, служатъ ей не менѣе прежняго.

Они имѣютъ огнь градскій, но не имѣютъ его въ себѣ. – Азъ есмь Огнь…

Каждый разъ когда бываю здѣсь, спрашиваю себя: зачѣмъ живетъ градъ сей? – коли мы уже узнали, чѣмъ онъ живетъ. Зачѣмъ длятъ они убогое свое житіе, имѣющее страданіе – свое и чужое – какъ тѣнь за собой?

Къ чему боги ихъ, ежель они столь слѣпы и мертвы духовно, ежель пропитаны смиреньемъ къ богамъ и къ Дворцу? Что даруютъ имъ пустотѣлые и пустоголовые ихъ боги и Дворецъ? Изъ страха вѣруютъ, вѣрнѣе – еще хуже: и изъ страха и ради хлѣбовъ земныхъ.

Къ чему имъ правда моя? Къ чему Свобода? – для нихъ она врагъ наистрашнѣйшій…Не вѣдаютъ: коли есть свѣтъ ея въ сердцѣ – ничего болѣ ненадобно, ибо есть всё; коли нѣтъ ея – нѣтъ ничего, кромѣ ненасытности, сей спутницы нищеты, убожества, подъяремности. Вездѣ, вездѣ чую я и зрю всеобставшую ложь, клубящуюся