Один на дороге - Владимир Михайлов

— И все же, — мне почему-то хотелось задеть его побольнее, пробиться сквозь невозмутимость, спокойствие его почему-то казалось мне чуть ли не оскорбительным, — и все же, она сейчас, я думаю, не одна.

— Да, — подтвердил он без особого волнения.

— А вы одни.

— Я не против, — сказал он задумчиво. — Почему я должен возражать?

— Да потому хотя бы, что одному быть скучно.

Мне не надо было объяснять, что такое одиночество, я привык к нему и нередко находил в нем успокоение, убежище от излишних волнений. Но сейчас мне казалось, что быть одному — зло. Что это плохо. Унизительно.

— Нет… Скучно мне не бывает. Я могу тосковать, но скучать давно отвык. А кроме того… одиночество становится для нас наиболее естественным состоянием.

— Для кого — нас? — спросил я, решив, что он имеет в виду людей нашего возраста.

— Для цивилизации. Нашей цивилизации, западной.

— Простите, — сказал я, — это мне не совсем понятно. Нашей цивилизации — или западной?

Тут он улыбнулся.

— Наша и есть западная. Не пугайтесь слов. Я сейчас говорю не о политическом устройстве. Но ведь независимо от формы собственности на средства производства и от способа распределения благ, цивилизация остается одной и той же. И там, и здесь она основана на развитии техники, на машинном производстве; и они, и мы качаем ту же нефть и используем ее одними и теми же способами, добываем те же руды, выплавляем те же металлы и делаем из них примерно одно и то же — что-то хуже, что-то лучше, но это уже детали, И как оборотная сторона — и там, и здесь люди пьют водку или какой-то ее эквивалент, и проводят свободное время у телевизоров.

— Ну, вот мы с вами не пьем, — сказал я, усмехнувшись, — и не смотрим телевизор. Мы беседуем.

— И сколько раз в неделю это у вас получается? — спросил он. — Если хоть раз в две недели — можете считать себя почти счастливым человеком. Мне, например, это не удается, потому что не назовешь ведь беседой разговоры по поводу опять-таки какой-то телевизионной программы.

— Зависит от того, что показывают, — не согласился я. — Что — у нас, и что — там.

— Вы считаете это главным? Я — нет. Различия в политическом устройстве носят ведь, как мы с вами убеждены, временный характер. Но пытались ли вы когда-нибудь в мыслях перейти этот рубеж и пойти дальше?

Я пытался. В свое время я серьезно задумывался над судьбами армии в те, наверное, еще не столь, близкие времена, когда в мире не останется классового антагонизма. Нужда в армии отпадет, думал я, и это с одной стороны хорошо: высвободится множество людей, громадные средства, которые расходует на наше содержание государство, можно будет направить их на решение иных, тоже достаточно важных задач. Но с другой стороны — что будем делать тогда мы? Пусть не я конкретно, мое поколение вряд ли доживет до этого, но люди такие, как мы, считающие армейский образ жизни единственно естественным и приемлемым для себя? И еще: исчезнет ли армия бесследно, или что-то из своего, веками выработанного уклада, рационального и целесообразного, с его внешней регламентацией и внутренней простотой, — она передаст обществу, чтобы жизнь всего общества стала регламентированнее и проще? Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы произошло именно так. У людей, думал я, есть ограниченное количество основных, типовых характеров. В зависимости от эпохи на гребне волны оказывается то один, то другой — то конкистадор, то купец, то ученый, то философ; но когда во главе общества оказывается какой-то один тип характера, другие не исчезают — они как-то приспосабливаются и пусть не горят, но тлеют в ожидании своего часа. Характер солдата, воина существовал всегда, и до сих пор всегда находил для себя применение. Что станет, когда надобность в нем исчезнет?

Так размышлял я в свое время; но потом, послужив некоторое время на Амурском берегу, понял, что даже окончательная гибель капитализма не будет еще означать упразднение армий, не так-то это просто. Разумеется, я не стал говорить этого моему собеседнику.

— Дело ведь не в этом, — не дождавшись, а может быть, и дожидаясь ответа, вновь заговорил он. — Ведь производство, как основа жизни, останется. Производство, когда мы ценим человека в первую очередь исходя из того, каков он как производитель материальных ценностей или как организатор такого производства. Незаметно мы поменяли местами члены уравнения, описывающего смысл жизни, и все чаще исходим не из формулы «производство для человека», а наоборот — «человек для производства». Вы не согласны?

— Конечно, нет, — ответил я, потому что был действительно не согласен, а кроме того, если он так думает о производителях, то каковы же в его представлении мы, даже и не производящие ничего?

— Ну что ж, давайте разберемся. Вы по специальности гуманитарий или технократ?

— Инженер, — сказал я не уточняя.

— Прекрасно. Вы инженер. Впрочем, да, я же видел вас в форме, итак военный инженер. Все равно. Вы инженер. Предположим, вы построили завод, выпускающий автомобили большей грузоподъемности и скорости, чем производившиеся раньше. На этих машинах вы будете доставлять быстрее и больше материалов — туда, где вы построите из этих материалов новый завод, на котором будут выпускаться еще более мощные и скоростные машины, которые, в свою очередь, повезут материалы для строительства очередного завода… Где конец и в чем смысл этого процесса? В том, чтобы люди могли зарабатывать себе на жизнь? Но единственный ли это способ кормиться и жить? И стали ли люди, едущие на автомобилях со скоростью шестьдесят, сто двадцать или сто восемьдесят километров в час, счастливее тех, кто ездил на лошадях или просто ходил пешком? Исчезли ли общественные болезни? Приблизилось ли человечество к пониманию своей роли и задачи во Вселенной? Знаю, — он взмахнул рукой, — вы сейчас ответите: смысл процесса — в удовлетворении постоянно растущих потребностей людей, материальных и культурных потребностей. Но, скажем прямо, удовлетворение духовных потребностей не случайно стоит на втором месте. И вовсе не потому, что материя первична: начиная с определенного этапа, дух руководит материей, и мы это прекрасно знаем. Но удовлетворение духовных потребностей труднее поддается учету и не дает немедленного эффекта для того же самого производства. А кроме того, нам кажется, что удовлетворение духовных потребностей — задача несложная. Мы бессознательно, может быть, приравниваем ее к производству пищи: была бы она приготовлена, а уж с потреблением ее трудностей не возникнет, ложку мимо рта никто не пронесет. На самом же деле это далеко не так, очень легко можно жить в мире, полном духовных ценностей — и оставаться духовно нищим подобно тому, как потерпевший крушение находится посреди океана и гибнет от жажды: не умеет воспользоваться окружающей его водой, хотя Бомбар доказал, что выжить можно и в такой ситуации.

— Человек на многое способен, если его как следует подготовить, сказал я, думая при этом о десантных войсках.

— Да, к восприятию духовных ценностей человека надо готовить, вы правы. Потому что это тоже труд, нелегкая работа. Что же касается материальных потребностей, то можете ли вы сказать мне, где кончается потребность и начинается прихоть? Что в действительности нужно человеку, без чего он не может обойтись, а без чего — может?