Петр Столыпин. Революция сверху - Алексей Щербаков

Однако мнение императора во внимание принято не было. Точнее, на него попросту наплевали. Казнили все равно в течение суток. Так бывает очень часто. Высшая власть может говорить, что хочет, – а на местах действуют так, как считают нужным. Тем более что, в отличие от товарища Сталина, Николай II не брал на себя труд проверять: выполняются его распоряжения или нет. Вот их и не выполняли.

Напрашивается сравнение со знаменитыми «особыми тройками» тридцатых годов. При ближайшем рассмотрении это сравнение оказывается отнюдь не в пользу столыпинских чрезвычайных судов. Не все знают, кто входил в особые тройки. Так вот, в них входили следующие товарищи: председатель НКВД данного района, первый секретарь партии и прокурор. То есть присутствовал юрист – человек, который знал законы и юридическую практику. Не стоит думать, что его присутствие было чисто формальным. Сегодня не любят вспоминать, что «особые тройки» нередко выносили и оправдательные приговоры. Другое дело, что беспредела в тридцатых было выше крыши. Но это совсем иная тема. Все-таки присутствие юриста демонстрирует желание властей хоть в какой-то мере соблюдать закон. Иначе – зачем было вообще огород городить? Можно было сажать по три чекиста – и спокойно шлепать приговоры конвейерным методом…

Но вернемся к столыпинским военно-полевым судам. Как уже было сказано, здесь действовала «особая пятерка», состоящая даже не из военных юристов, а из строевых офицеров. Военные – это люди совсем иной профессии, имеющие совершенно иную психологию. Они не только не знали законов, но и не имели и не могли иметь опыта ведения следствия. А вот решительности у военных всегда много. Что же касается царских офицеров, то там дело обстояло еще веселее. Ни в гимназиях, ни в военных училищах не преподавали обществоведения или чего-либо вроде «основ государства и права».

Более того. В офицерской среде культивировалось презрение к полиции и жандармам. Впрочем, как и к юристам. Так что сведения о следственных действиях и о судебной процедуре были минимальными. Да и психологию социального расизма не следует сбрасывать со счетов. На фига разбираться? Подумаешь – невиновного повесили! Главное-то – нагнать страху на мужичье.

К тому же – чем во все времена отличаются армейские начальники? Стремлением выполнить приказ и доложить об исполнении. Поэтому в военно-полевые суды назначали тех, кто работает максимально быстро и не задает лишних вопросов. Бунтует быдло? Вешать и пороть. Пороть и вешать. Это ничем не отличалось от того, как впоследствии уже совсем иные люди «давили контру». В обоих случаях сначала приводили приговор в исполнение, потом разбирались. Или не разбирались.

Итог был мрачным. Встречались села, где отсутствовало почти все взрослое мужское население, посаженное в тюрьмы или отправленное в ссылку.

Военно-полевые суды просуществовали восемь месяцев. Весной 1907 года Вторая Дума указ не утвердила, и они прекратили свое существование. Да и революция к тому времени уже явно шла на спад. Каков же итог? Только военно-окружными судами были приговорены к смертной казни 4797 человек (из них повешены 2353 человека). По другим данным – 6193 и 2694 соответственно. Военно-полевыми судами без суда и следствия, по распоряжениям генерал-губернаторов расстреляно 1172 человека.

По сравнению с последующими событиями свирепого XX века – не так уж и много. Но ведь главный вопрос – в реакции общества на происходившее. А она была довольно бурной. Особенно когда речь шла о мерах в отношении крестьян. Понятно, когда применяют крутые меры к террористам. Или к повстанцам, особенно если они захвачены с оружием в руках или с несомненными следами, доказывающими, что они это оружие держали. Но крестьяне-то насилия практически не применяли! А если и применяли – то проправительственная пресса не удосужилась донести эти факты до общественности.

Прежде всего был сильно подорван престиж армии, что аукнулось в 1917 году. Но хуже было иное. Когда перед участниками Гражданской войны вставала необходимость в жестких мерах, они знали, как действовать. Только вот масштабы были куда более серьезные…

«Не подлежит все же сомнению, что революцию 1905 г. предотвратил всецело Дурново. Именно он, и только он, проявил в то время правильное понимание положения вещей и с редкой планомерностью, хотя, право, и с беспощадностью, удержал от крушения разваливающийся государственный механизм. Но если Дурново укротил революционную вспышку 1905 г., то уничтожить ее последствий он, конечно, не мог».

(В. И. Гурко)

Как видим, о Столыпине речь вообще не идет. Впрочем, есть и полностью противоположные мнения.

«Никто столько не казнил, и самым безобразным образом, как он, Столыпин, никто так не произвольничал, как он… Столыпинский режим уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство. Часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению… Начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации казнят через пять-шесть лет после совершения преступления, казнят и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, мужчин и женщин, взрослых и несовершеннолетних».

(С. Ю. Витте)

Витте понять можно. Ведь Столыпин занял его место. Точнее, Сергея Юльевича задвинули с поста председателя Совета министров раньше – и заменили на Горемыкина. Но он-то рассчитывал вернуться. И тут эта перспектива накрылась медным тазом. Обидно, да?

Ну, и, наконец, мнение Столыпина, которое он высказал 13 марта 1907 года в Государственной Думе:

«Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали о том, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, что в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды. Я понимаю, что хотя эти прения не могут привести к реальному результату, но вся Дума ждет от правительства ответа прямого и ясного на вопрос: как правительство относится к продолжению действия в стране закона о военно-полевых судах?

Я, господа, от ответа не уклоняюсь. Я не буду отвечать только на нападки за превышение власти, за неправильности, допущенные при применении этого закона. Нарекания эти голословны, необоснованы, и на них отвечать преждевременно. Я буду говорить по другому, более важному вопросу. Я буду говорить о нападках на самую природу этого закона, на то, что это позор, злодеяние и преступление, вносящее разврат в основы самого государства.

Самое яркое отражение эти доводы получили в речи члена Государственной думы Маклакова. Если бы я начал ему возражать, то, несомненно, мне пришлось бы вступить с ним в юридический спор. Я должен был бы стать защитником военно-полевых судов, как судебного, как юридического института. Но в этой плоскости мышления, я думаю, что я ни с г. Маклаковым, ни с другими ораторами, отстаивающими тот же принцип, – я думаю, я с ними не разошелся бы. Трудно возражать тонкому юристу, талантливо отстаивающему доктрину. Но, господа, государство должно мыслить иначе, оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения различных репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, – оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения.