Белая горячка. Delirium Tremens - Михаил Липскеров

– Милостив ты, Господи… – выдохнул он в голубое-голубое небо.

– Нет, Мэн, – выдохнул из голубого-голубого неба Господь, – я суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.

– Чем же, Господи? – размазывая по щекам слезы и сопли, вопросил Мэн Господа.

Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко:

– В одно из мгновений, Мэн, ты в мыслях своих уже убил Исаака. Этого достаточно.

Мэн опустил голову и прошептал пустым голосом:

– Я люблю тебя, Господи…

– Я тоже люблю тебя, Мэн, – так же пусто ответил Бог. – Возвращайся к своим шатрам. Возвращайся к племени своему и Жене-Медсестре своей. Верни сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме него, у нее ничего не осталось.

Мэн встал с колен, поднял Исаака, стряхнул с него пыль, отловил отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа к шатрам своим, к племени своему и к Жене-Медсестре своей с сыном ее единственным, сыном ее возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа, был он, Мэн…

Около шатра Мэна на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела Она. На ее сухих щеках не осталось и следов от слез. Она уже давно поняла, что ее материнские дни закончились, что сына ее Исаака уже нет в живых, что муж ее, Мэн, уже никогда не родит ей сына. Потому как чрево ее уже не могло плодоносить. И когда Мэн подвел к ней сына ее единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно обнимая колени Мэна и сына своего Исаака. И высохшие глаза ее источали слезы.

Горели костры, лилось вино и сикера, в темное небо поднимался запах жареного мяса. И Мэн вошел к Медсестре. Ее костлявое тело подалось к нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях которых не осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к члену Мэна. Но вялый член Мэна так и остался вялым. Сто десять лет было Мэну, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мэна, чтобы войти в лоно Медсестры, быть не могло… И острая жалость возникла в сердце Мэна к Медсестре-Жене его. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто уходил от нее к наложницам, оставляя одну в шатре, жалость за то, что он не может выполнить ее последнее желание.

И тут Мэн услышал вздох, в котором ему почудились слова:

– Соберись, Мэн…

И член у Мэна сам собой зашевелился, стал расти в размерах, затвердел и вошел в Медсестру свою. Обнял Мэн ее и почувствовал, как кости ее обрастают мясом, как сжимают его бедра ее тугие ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало стало Мэну одного его члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за долгую и тяжкую жизнь с ним. И тогда каждый палец на руке его стал членом, и каждый палец на ноге его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член вырос. И всеми членами любил Мэн молодую Жену, и каждому члену его она нашла место в теле своем.

А за стенами ночь ханаанская дышала восторгом сладострастья. В шатрах мужья познавали жен, жеребцы в загоне громоздились на кобылиц, с ревом изливали в верблюдиц сперму могучие верблюды, кричали от страсти ослы.

Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и, наконец, с освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.

Мэн лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали, как увядшие лепестки роз. (Эта метафора напоминала дни в далекой юности Мэна, когда он минут двадцать увлекался поэзией Серебряного века, чем и объясняются некоторые красивости в предыдыщей и последующей частях повествования.)

Итак, членоувядающий Мэн лежал на прохладной земле, когда к его ногам подошла его Чернокожая рабыня и робко прикоснулась к последнему члену Мэна. Тот, как и следовало ожидать, к прикосновению отнесся индифферентно. То есть абсолютно никак. Не встал, короче говоря. Мэн пытался вызвать в себе желание, но оно оглохло и не откликалось.

Чернокожая рабыня, волею судеб оказавшаяся чужой на земном празднике эякуляции, умоляюще смотрела на Мэна. Мэн тяжело вздохнул, мягко положил ее на землю, раздвинул ей ноги и языком проник в ее тело. Чернокожая рабыня благодарно вздохнула.

– Ты что, Мэн, – раздался голос Господа, – совсем забылся?

Но Мэн не отвечал, продолжая языком овладеватьЧернокожей рабыней. Это было чувство, совершенно не имеющее отношения к плотскому удовольствию, которое сопровождало Мэна во всех его взаимоотношениях с женщинами.

– Перестань трахаться, – повысил голос Господь, – когда с Богом разговариваешь!

Мэн ненадолго оторвался – и то только для того, чтобы ответить:

– Это не я, а ты разговариваешь, Господи! – И снова проник в Чернокожую рабыню.

Через минуту та коротко вскрикнула. Встал Мэн, вытер губы. Встала и Чернокожая рабыня. Потом она наклонилась к Мэну, поцеловала ему ноги и новой походкой ушла в темную ночь.

– Так что ты хотел сказать, Господи? – тихим голосом спросил Мэн.

– Ты! – прерывающимся от гнева голосом сказал Бог. – Ты! Совершил один из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!

– Не горячись, Господи, – так же спокойно отвечал Мэн, – это не прелюбодеяние. Это любовь к ближнему. Так что даже если я и совершил грех, то я искупил его благом… И ты, как Бог милосердный и правосудный, должен это понять.

Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился:

– В чем-то ты прав, Мэн, – раздумчиво согласился Бог. – В одном ты заблуждаешься. Грех не уничтожается благом. Они живут в человеке вместе. Нераздельно, но неслиянно. Савл, став Павлом, не умер. Он продолжает жить в Павле. И потом, в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие к Савлу за благие дела Павла. Так что и ты, Мэн, будешь и наказан, и оправдан.

– Когда, Господи? – вежливо спросил Мэн.

В ответ Бог загадочно усмехнулся и замолчал. А Мэн, лежа на спине, продолжал смотреть в темное небо и слушать, как успокаивается возбужденная земля. И вдруг издалека послышался топот многочисленных коней и злобное «Ях-ха!». Крики неслись с востока, откуда обычно на землю Израилеву приходили беды. Мэн попытался вскочить и броситься на выручку племени, но какая-то сила мягко прижала его к земле. И вот уже «Ях-ха!» проносится сквозь Мэна. Копыта коней швыряют его из стороны в сторону, комья земли бьют по спине и груди, засыпают глаза. Заныли тетивы луков, с легким шорохом в сторону шатров Мэна полетели стрелы. Со свистом вылетели из ножен короткие мечи. И вот уже Мэн слышит треск распарываемых кож шатров, крики людей его племени. Сначала громкие и яростные, а потом стихающие и все более обреченные. И вот уже вспыхнули огни, в которых погибало племя Мэна, вот уже послышались предсмертные хрипы верблюдов, плач женщин, детей, среди которого затерялись голоса Медсетры-Жены его и сына Исаака, сокращенно Младшего. А Мэн все так же лежал на земле, не имея сил подняться. Он смог встать только тогда, когда над остатками рода встало солнце. Мэн побрел к развалинам собственной жизни. Он стал искать своих среди многочисленных трупов племени. Жену свою он нашел лежащей на спине. Из влагалища ее торчал меч, на ссохшейся груди лежала отрубленная голова Исаака. Правая рука Жены закрывала мертвые глаза сына. Туловище его валялось неподалеку. Мэн осторожно освободил голову Исаака из рук Жены и приставил к туловищу. Потом вынул меч из влагалища, поцеловал кровь жены своей, обтер меч о полу хламиды и заткнул за опоясывающую ее веревку.