Игра в классики - Хулио Кортасар

— Я думаю, мы все ищем что-то похожее, но нас почти всегда подставляют, или мы кого-то подставляем. Париж — это огромная любовь вслепую, мы тут все потеряли голову от любви, но все увязаем в чем-то зеленом, вроде как во мху, я не знаю. В Монтевидео было то же самое, там тоже по-настоящему не полюбишь, сразу же начинается что-то странное, сюжеты про простыни или про волосы, а у женщин еще много всего другого, Осип, аборты например. И все кончается.

— Любовь, сексуальность. Это одно и то же, о чем мы сейчас говорим?

— Да, — сказала Мага. — Если мы говорим о любви, значит, и о сексуальности. Если наоборот, то это не совсем так. Но сексуальность и секс — это разные вещи, мне кажется.

— Долой теории, — в отчаянии сказал Осип. — Все эти дихотомии и синкретизмы… Возможно, Орасио искал у Полы то, чего не находил в вас, я так думаю. Если говорить практически, так сказать.

— Орасио всегда ищет кучу всяких вещей, — сказала Мага. — Он устает от меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, только и делает, что думает.

— «Несчастна та любовь, которую лишь разум насыщает», — процитировал Осип.

— Давайте будем справедливы, — сказала Мага. — Пола очень красивая, я это знаю по глазам Орасио, когда он смотрел на меня, придя от нее, он был похож на спичку: ее зажжешь, и пламя взлетает кверху, пусть на одно мгновение, но это так здорово — чирк, сильный запах серы, огромное пламя, которое тут же гаснет. Таким он приходил, потому что Пола наполняла его красотой. Я ему это говорила, Осип, и правильно делала, что говорила. Из-за всего этого мы немного отдалились друг от друга, но все равно мы любили друг друга. Такие вещи ни с того ни с сего не происходят, Пола входила к нам в комнату, как солнце в окно, я должна думать именно так, если я хочу быть уверена, что говорю правду. Она входила, и тень постепенно отступала от меня, а Орасио весь зажигался, будто факел на носу корабля, выглядел загорелым и таким счастливым.

— Никогда бы не поверил. Мне казалось, вы… В конце концов, история с Полой прошла, как и многие другие. Можно, например, вспомнить Франсуазу.

— Это ерунда, — сказала Мага, стряхнув пепел на пол. — Это все равно что я буду вспоминать, например, Ледесму или еще кого-нибудь. Ясно одно — вы ничего в этом не понимаете. И не знаете, как все кончилось с Полой.

— Не знаю.

— Пора умирает, — сказала Мага. — Не из-за булавок, это была шутка, хотя я это делала всерьез, поверьте, очень даже всерьез. Она умирает от рака груди.

— И Орасио…

— Не будьте таким противным, Осип. Орасио ничего об этом не знал, когда оставил Полу.

— Помилуйте, Люсия, я…

— Вы прекрасно знаете, о чем говорите и чего хотите этой ночью, Осип. Так не будьте же канальей, даже не намекайте на это.

— Помилуйте, на что?

— На то, что Орасио знал об этом, когда оставил ее.

— Помилуйте, — повторил Грегоровиус. — Я ни сном ни духом…

— Не будьте таким противным, — твердила Мага. — Почему вам так хочется марать Орасио? Разве вы не знаете, что мы разошлись, что он ушел отсюда в дождь?

— Я ни на что не претендую, — сказал Осип, съеживаясь в кресле. — Я не такой, Люсия, вы все время неправильно меня понимаете. Мне придется встать на колени, как в сцене из «Капитана Грэффина», и умолять вас мне поверить, я…

— Оставьте меня в покое, — сказала Мага. — Сначала Пола, теперь вы. И эти пятна по стенам, и эта ночь, которая никак не кончается. Вы способны подумать, что это я убила Полу.

— Да никогда в моем воображении…

— Довольно, хватит. Орасио никогда мне этого не простит, даже если он уже не влюблен в Полу. Это же смешно, восковая куколка из рождественской свечки, хорошенькая зеленая восковая куколка, как сейчас помню.

— Люсия, я никогда бы не подумал…

— Он никогда меня не простил бы, хотя мы об этом ни разу не говорили. Он знал про это, потому что увидел куколку, утыканную булавками. Он бросил ее на пол и растоптал ногами. Он не знал, что так еще хуже, это увеличивает опасность. Пола живет на улице Дофин, он ходил к ней почти каждый вечер. Он не рассказывал вам о зеленой куколке, Осип?

— Очень возможно, — сказал Осип враждебно, не скрывая раздражения. — Вы же все сумасшедшие.

— Орасио говорил о новом порядке, о возможности обрести другую жизнь. Он всегда имел в виду смерть, когда говорил о жизни, это было неизбежно, и мы всегда над этим смеялись. Он сказал, что спит с Полой, и я поняла, он считает, что мне не стоит обижаться или устраивать ему сцену. На самом деле, Осип, я не так уж сильно была обижена, я тоже могу переспать с вами хоть сейчас, если бы мне захотелось. Это трудно объяснить, речь не идет об измене или о чем-то таком, Орасио всегда ужасно злится, когда слышит такие слова, как измена, обман. Должна сказать, как только мы познакомились, он сразу же сказал, что не берет на себя никаких обязательств. Я сделала куколку, потому что Пола вторглась в мою комнату, это было уже слишком, она могла украсть мою одежду, надеть мои чулки, пользоваться моими румянами, давать молоко Рокамадуру.

— Но вы же сказали, что не были с ней знакомы.

— Она была в Орасио, какой вы глупый. Глупый, глупый Осип. Бедный Осип, такой глупый. Она была в его куртке, в меховом воротнике, вы видели, у него куртка с меховым воротником. И Пола была там, когда он входил, в том, как он смотрел, и когда Орасио раздевался, вон там, в углу, и когда мылся вон в той лоханке, видите ее, Осип, от его кожи исходила Пола, я видела ее рядом с ним, словно призрак, и едва удерживалась, чтобы не заплакать, я думала о том, что меня в комнате Полы нет, что Пола никогда не найдет меня ни в волосах, ни в глазах, ни на коже Орасио. Не знаю, почему так вышло, но, как бы то ни было, мы любили друг друга. Не знаю, почему так вышло. Потому что я не умею думать, и он презирает меня за это, наверное, поэтому.

(-28)

На лестнице слышались шаги.

— Может, это Орасио, — сказал Грегоровиус.

— Может быть, — сказала Мага. — А может, часовщик с седьмого этажа, он всегда поздно приходит домой. Бы не хотите послушать музыку?

— В такой час? Ребенок может проснуться.

— Нет, мы поставим пластинку и сделаем совсем тихо, квартет звучит так еще лучше. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, давайте попробуем.

— Это не Орасио, — сказал Грегоровиус.

— Не знаю, — сказала Мага, зажигая спичку и глядя на груду пластинок, сложенных в углу. — Может, он сидит под дверью, такое не раз бывало. Он иногда дойдет до дверей и вдруг передумает. Включите граммофон, вон там белая розетка, рядом с камином.

Стоя на коленях рядом с граммофоном, похожим на обувную коробку, Мага ощупью поставила в темноте пластинку, обувная коробка тихо загудела, и далекий аккорд послышался так близко, что можно было достать рукой. Грегоровиус стал набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шёнберг, но дело было не в этом, ночь, больной ребенок, все это как-то за гранью. Вот именно, за гранью. Какой же он идиот. С ним иногда случались подобные приступы, когда некий порядок вещей мстил ему за то, что он его не соблюдал. Мага лежала на полу, головой почти что в обувной коробке, и, казалось, спала.