Эммануэль. Верность как порок - Эммануэль Арсан

Край ее корсажа едва доходил до верхнего края волос на лобке. Когда она поворачивалась на цыпочках босиком, к полной растерянности тех, кто ее видел, ее ягодицы в стиле курос[33]придавали сил Андрогину[34], который присутствовал в земных мыслях с первых шагов Великого Творения.

Видя ее столь великолепной, можно было подумать, что ничего и не случилось: не было озноба, страха, последующих ласк… Эммануэль уже не нуждалась в помощи. Некоторые из присутствующих мужчин задавались вопросом: рады ли они или разочарованы…

– Porca miseria![35]Все начинается снова!

Неожиданный плач Эммануэль резко оборвал наступившее замешательство.

Она бросилась плашмя на спину, но на этот раз на другой диван, где кожа не была такой грубой.

Ее лицо стало капризным.

– Пэбб! – воскликнула она. – Я давным-давно за вами наблюдаю: у вас есть свое мнение о выставках. Стала ли я для вас картиной? Не хотите ли вы еще оставить меня на некоторое время живой? Если да, то до каких пор вы будете перекладывать на других ответственность за поддержание во мне тепла?

Эти «другие» тоже повернулись к нему с осуждающим видом, как если бы они были солидарны с тяжестью подобного резкого замечания.

И хозяин сыграл роль хозяина.

– Я ничего так не желаю, поверьте мне, как уничтожить те плохие воспоминания, которые вы могли бы сохранить об этом вечере, – начал он.

Однако потом Пэбб вдруг отказался от своего холодного тона и обеспокоился ущербом, который понесла его протеже. Его голос обрел необыкновенную нежность.

– Я сделаю все возможное, чтобы вернуть вам радость жизни! – пробормотал он. – Но мне как-то неловко…

– Если так будет продолжаться, скоро я вообще ничего не буду чувствовать, – перебила его Эммануэль. – А когда я заледенею, вы наконец сочтете меня достаточно желанной, чтобы попытаться воскресить меня методом «рот в рот»?

Он сел на краю дивана рядом с Эммануэль и окунулся в изучение ее форм, как будто выбирая, какое сказочное продолжение можно было бы подобрать для священнодействия с телом девушки…

Вся дрожа, Эммануэль еще нашла в себе силы, чтобы подсказать ему:

– Вы похожи на дикого фавна, Пэбб. Вам это не подходит. Это слишком старомодно.

В ответ на это он даже не улыбнулся, продолжая быть озабоченным.

Но Эммануэль настаивала:

– Если, конечно, у вас нет склонности к замороженным нимфам?

Пэбб понял, что окружение в новом романтическом единодушии вполне одобряет оргию этих слов. Молчание большинства подчеркивало, что время уходит.

«Эти сторонники Эммануэль, – подумал он, – были бы они столь же нетерпеливыми, если бы речь для нее шла не только о принятии зелья из трав? Остались бы они стоять вокруг меня с такой надеждой в глазах? Связывали бы они мои чувства фавна с тем местом, что находится в пределах моей досягаемости, между ног этой нимфы?»

Он задавал себе эти вопросы скорее с ликованием, чем с укоризной. Его мысли тоже все время останавливались на том самом месте, которое так притягивало восхищенные взгляды окружающих. И он решил действовать смело и решительно, чтобы отвага тел не имела границ…

* * *

Однако он приблизился лишь к лицу Эммануэль.

Он искал ее губы, вспомнив, как однажды они уже приняли его, но очень легко, мимолетно, словно это был поцелуй ветра.

Он сначала коснулся губ девушки лишь дыханием, больше похожим на сон. Он оставил между ней и собой незаметное расстояние, некий вымышленный тюль носового платка, который сыграл такую важную роль в старинных любовных историях, которыми была так богата его библиотека. Прекрасно хрупкую роль, прозрачную роль, служившую для возбуждения желания. Восхитительно нежную роль, блестяще порочную и отчаянно требовательную.

Между ними было столько всего недосказанного, умышленно недосказанного! Эти непроизнесенные слова до сих пор будто бы связывали их. И сегодня вечером они утопят их невысказанные чувства в красивом поцелуе.

* * *

Их невысказанные чувства непроизвольно и элегантно будоражили и мозг Пэбба, и мозг Эммануэль.

Но все усложнялось, все становилось таким ускользающим по мере того, как каждый пытался угадать, что желает другой: самого невероятного, самого логичного и самого опасного.

Эммануэль закрыла глаза, чтобы лучше ощущать то, что подарил ей Пэбб: эти ощущения были новыми и необыкновенно нежными. А он, зная, на какие прыжки в неизвестность способна девушка, без колебаний готов был сопровождать ее во всех бесчинствах удовольствий.

Они ничего не боялись, ничего себе не запрещали, делая мысленно все, что им хотелось, обмениваясь своим опытом и невежеством, меняясь разумом и телами, осмеливаясь на то, на что никто еще не осмеливался на этой земле.

* * *

А что же делал в это время Марк?

Он весь напрягся.

Он напрягся, задаваясь вопросом:

«Неизвестный целует мою жену, чтобы спасти ее, а я напрягаюсь! Что же должен делать я?»

Он считал, что у него есть оправдание…

«Все всегда нуждается в оправдании. Юбки нуждаются в теннисе, чтобы были видны трусики, а трусики – в нейлоне, чтобы были видны ягодицы. Очарование барабана является оправданием для прилежных участниц военных парадов. И если красивые клиентки столь часто посещают примерочные кабинки, так это лишь потому, что их занавески никогда плотно не закрываются».

Эта медитация привела его к открытию, которое вызвало улыбку сострадания:

«В обществе полного оправдания больше всего притягивает возможность не всегда чувствовать ответственность».

Но действительно имел ли он, Марк, сегодня вечером основания жаловаться на каникулы, устроенные для своей совести? А почему бы ему не воспользоваться этой возможностью для некоей случайной связи?

«Что плохого в том, если я воспользуюсь состоянием моей жены, чтобы заняться любовью с Аурелией?»

И он честно ответил сам себе:

«Я тоже мог бы найти оправдание этому поступку!»

И тут к нему пришла еще одна отличная мысль:

«Но, вероятно, я тут не единственный, кто испытывает подобные сомнения?»