Месть троянского коня - Ирина Измайлова

Он ждал крика, гневна, проклятий. Так поступил бы Ахилл. Но вместо этого вождь ахейцев увидел лишь черную тень, сразу упавшую на полудетское лицо Неоптолема, и две толстых полосы слез, недетских, мужских, вырвавшихся из его глаз. Он точно окаменел. Потом спросил внезапно охрипшим голосом:

— Когда это случилось?

— Семь дней назад.

— Когда будет сражение?

Неоптолем говорил спокойно. Только углы губ дрогнули, выдав напряжение. Ничего на свете он не хотел теперь сильнее, чем этого первого в своей жизни боя.

Агамемнон улыбнулся. Все его сомнения исчезли, а мысль о том, что, возможно, творится страшный обман, и что он, Атрид Агамемнон, разрушит рукою юного Неоптолема то, чего с таким трудом и ценою таких жертв добился его великий отец, — эта мысль сейчас даже не пришла ему в голову. Он был у цели, у порога своей славы. Никто ни в чем не упрекнет его, если он уплывет от стен ненавистной Трои не с богатой данью, добытой уступками и переговорами, а с боевой несметной добычей, оставив проклятый город в руинах. Да, у троянцев остался Гектор. Но у них теперь есть Неоптолем!

Верховный базилевс сделал свой выбор.

— Сражение будет через десять дней, — сказал он.

И добавил совсем тихо:

— Ночью.

* * *

— И все равно все, в конечном счете, будет так, как говорится в этих окаянных мифах, как написал Гомер! Все равно ничего не сделать с этой мерзостью — тупой привычкой судьбы убивать лучших и давать остальным возможность быть сволочами, сколько их душе угодно! Вот уроды!

Аня вскочила, опрокинув на журнальный столик пакет с чипсами, и принялась собирать их с разложенных листов рукописи, с программы телепередач, с какого–то модного журнала, где с дурацкой глянцевой обложки таращилась дурацкая самодовольная физиономия фотомодели, вроде бы мужского пола. Михаил покупал эти журналы, чтобы ориентироваться в мире модных течений и знать, что выгодно будет привезти из очередного челночного заезда.

От слез Аннушка почти ничего не видела, и чипсины падали из ее пальцев мимо пакета.

Миша встал, положив последние прочитанные листы поверх пухлой бумажной стопки, взял жену за талию, притянул к себе.

— Анютка! Маленькая моя, милая моя Анютушка! Ну мы же не сказку читаем. А в жизни…

— А в жизни… — она резко вывернулась и обернула к мужу красное заплаканное лицо, — А в жизни бывает и плохо, но и хорошо, и хорошо бывает не реже, ты слышишь — не реже, чем плохо! Почему же этот ваш проклятый реализм так дико боится хороших концов?! Потому что убивать легче, чем спасать, да? Потому что тупоголовый читатель всегда легче верит, что все погибли, чем в то, что добру удалось победить зло?! И это православный взгляд?!

Миша испугался. Никогда он не видел в Анне такой агрессии…

— Анютка, стоп! — он, в свою очередь, возвысил голос. — Во–первых, какой тут может быть православный взгляд? Это же написано за тысячу двести лет до Рождества Христова… Во–вторых, мы… ну, то есть Александр Георгиевич пришел к выводу, что это — документальная повесть. Если он прав, то все, к сожалению, так и было. И в истории масса примеров таких «плохих концов», ну что с этим поделаешь? А в третьих, что самое главное — мы же не дочитали до конца! Вон тут еще сколько… И Ахилл, в которого ты, очевидно, влюбилась, еще может ожить — не зря же прекрасная амазонка в облике богини Фетиды примчалась за ним не дельфине. И Трою, может, еще и не разрушат. Давай прочитаем дальше, а? А вдруг там все не так плохо?

И тут же, спохватившись, посмотрел на часы.

— Хамство! У меня через два часа самолет. И если я прочитаю хотя бы еще страничку, то опоздаю на него. Придется читать по возвращении. А ты без меня чур, чур, чур!

— Размечтался! — прошептала Аня, когда дверь за ним затворилась.

Он не понял, откуда исходит свет. Глухая и плотная чернота была одновременно и чернотой беспамятства — ни мысли, ни чувства, ни ощущения не возникали в ней. Потом в черноте родился свет. Он не падал сверху, не исходил со стороны, но будто мерцал где–то далеко впереди. Впереди? Да, с появлением этого яркого пятна света он понял, что пространство еще существует для него. Это была первая мысль: «Там, впереди, свет!» Потом он ощутил себя летящим в бесконечной пустоте и черноте, навстречу этому свету. Яркое пятно то почти не приближалось, то будто само двигалось навстречу. Это продолжалось долго. Долго? Да, в этом бесконечном и, казалось, бессмысленном движении было и понятие времени. Он ощущал, как оно движется вместе с его движением в пространстве. Но ощущал ли он себя? Он не знал, чувствует ли свое тело. Или у него уже не было тела?

Световое пятно превратилось в ясно видимое округлое отверстие в плотной черноте. Оно неслось на него все быстрее, между тем, как чернота плотнее и плотнее обволакивала и сжимала, стремясь удержать, кажется, даже раздавить. Но если нет тела, то что же она раздавит? Тьма наваливалась, сжимала, прилипала. К чему?!

Свет сделался ослепительным, стал жечь. Круг расширился, разорвал и отбросил тьму, надвинулся, разверзаясь во всю ширину пространства.

Он упал в этот свет и тут же понял, что у него есть глаза, потому что изо всех сил захотел закрыть их. Но они не закрывались. Свет выжигал зрачки, причиняя нестерпимую боль, но глаза не слепли, продолжая гореть и плавиться в нем. Как вдруг источник света стал отдаляться, уходя на этот раз вверх. Однако тьма не вернулась. Все кругом было озарено торжественным прозрачно–алым сиянием. И появилось ощущение тела. Оно было словно чужим, совершенно неподвижным. Что–то неимоверно тяжелое прижимало его к земле. А может быть, не к земле, но к чему–то плотному и теплому, на чем он лежал.

Кто–то смотрел на него. Кто–то, кого он не видел. И не потому, что этот кто–то был позади, либо где–то скрывался. Он был ВЕЗДЕ. Он смотрел, словно бы отовсюду, но при этом не был чем–то нереальным и безликим, потому что можно было ощущать его взгляд и даже движение этого взгляда. И, наверное, с ним можно было говорить…

— Я умер?

Ахилл думал, что спросил громко, но не услышал своего голоса. И, тем не менее, Тот, Кто на него смотрел, услышал его и ответил. Ответ прозвучал не вслух, но будто внутри его сознания:

— Да, ты умер. Знаешь, что тебя ожидает?

— Знаю. Я делал много дурного. Много зла.

Почему он так сказал? Откуда он знал ответ? Ему стало страшно.

— Не бойся, — голос, звучавший в его сознании, был исполнен такого тепла и такой доброты, что страх почти прошел. — Ты правильно ответил. Откуда ты знаешь, что есть зло и что есть добро?

— Я не знаю этого. Но душа это знает. Когда делаешь добро, ей радостно, когда делаешь зло, ей больно. Я столько раз причинял ей боль, что она вся покрылась рубцами. Значит, я сотворил много зла.