Битов, или Новые сведения о человеке - Анна Бердичевская

Не так давно, когда «Молодой Петербург» хотел дать тебе премию, ты сказал, что ты их достаточно получил, и вместо этого предложил дать эту премию Кире Успенской, на что «Молодой Петербург» согласился и наградил ее в номинации «Легенда». (Между прочим, я об этом узнала не от тебя, а от самой Киры Успенской.)

Ты очень дорожил дружбой. Ты даже написал книгу «Багажъ», включившую эссе о десяти из твоих друзей.

Ты был очень тонким наблюдателем, всегда готовым к неожиданностям. Однажды в Принстонском отделении славянских языков и литератур наша секретарша дала тебе длинную деревянную палку с металлической ручкой, чтобы ты мог открывать и закрывать ею окно в своем кабинете. Ты искренне рассмеялся и сказал, что рад тому, что такая простая старомодная вещь все еще используется. А в Петербурге в своей квартире ты указал мне на мерцающее пламя свечи, двигающееся вперед и назад, как в танце.

И все же ты не восхищался жизнью каждую минуту каждого дня. Ты понимал опасность, стоящую перед человечеством и нашей планетой. Тебя в буквальном смысле трясло в 1991 году, когда бомбили Югославию, и ты тогда сказал, что даже не мог себе представить, что в Европе опять будет война. Ты писал об экологии и защите окружающей среды – эта знаменитая речь Модеста Планотовича – за многие годы до того, как это стало постоянной темой дискуссий.

Ты был очень мудрым психологом, например когда это касалось некоторых разрушающих психологических моментов. Ты написал, что никто не может властвовать над другими людьми. Это случается, как ты сказал, только если мы сами даем им силу и позволяем властвовать.

Ты был очень справедливым. Ты уважал людей, невзирая на то, являются ли они «Важными Людьми». Например, в 1974 году один из студентов Принстонского университета писал дипломную работу: перевод твоего произведения «Колесо» на английский язык. Он написал тебе письмо, в котором спросил, можно ли подробно узнать о твоей биографии, творчестве и твоих авторских планах на будущее. Он спросил, какие писатели, русские и зарубежные, тебе нравятся. Ты отнесся к его вопросам со всей серьезностью и написал длинный и подробный ответ. Ты бы мог все это проигнорировать, ведь студент не являлся «Важным Человеком». Этот случай – лишь одно доказательство твоего уважения к людям, вне зависимости от их официального положения и статуса.

Ты был очень мудрым писателем. Я помню, как однажды мы говорили о Толстом и о том, что некоторые любят объяснять, как надо писать романы. И ты ответил: «Кто сказал, как надо?»

Я помню твою писательскую одаренность. Я помню твою страсть к книгам, литературе, идеям и словам. Я помню наши разговоры о литературе – русской, английской, американской, французской, немецкой, латиноамериканской, японской, исландской, армянской, грузинской и т. д. и т. д. Ты очень глубоко любил книги и слова. Мне очень нравится то, что литература и слова для тебя были так же важны в человеческой жизни, как воздух, вода и пища.

Я помню наш последний телефонный разговор. Твой голос был бодрым и живым.

В «Дыхании на камне» (часть «Уроков Армении») ты написал: «Что остается в предметах от человека? Только ли форма, им приданная, или – тепло рук, прикосновение взглядов, вмятины от слов?.. Тут все говорило языком жизни – бывшей и будущей – вечной жизни…» («Путешествие из России», 2013, с. 134).

Один из твоих романов называется «Улетающий Монахов». Ты сам часто улетал. Ты путешествовал – по России, Европе, Америке, Азии, Латинской Америке, Армении, Грузии, Абхазии, по другим местам бывшего Советского Союза. И наконец ты, ангел Андрей, улетел, чтобы веселиться со всеми другими ангелами.

Мы все – твоя семья, твои друзья, твои читатели – будем продолжать наши разговоры с тобой. Правда, расстояние между землей и небом немножко больше, чем расстояние между Петербургом и Нью-Йорком. Ничего, мы все справимся.

Винни-Пух мне сказал, что есть специальные мобильные телефоны для связи между небом и землей, но что он забыл, как их использовать. Он сказал, чтобы ты узнал у ангела Пушкина.

Обнимаю,

…И действительно, утро восьмого ноября 196… размывалось над вымершим городом и аморфно оплывало тяжкими языками старых петербургских домов, словно дома эти были написаны разбавленными чернилами, бледнеющими по мере рассвета. И пока утро дописывало это письмо, адресованное когда-то Петром «назло надменному соседу…» – на город упал ветер. Он упал так плоско и сверху, словно скатившись по некой плавной небесной кривизне, разогнавшись необыкновенно и легко и пришедшись к земле в касание. Он упал, как тот самый самолет, налетавшись… Словно самолет тот разросся, разбух, вчера летая, пожрал всех птиц, впитал в себя все прочие эскадрильи и, ожирев металлом и цветом неба, рухнул на землю, еще пытаясь спланировать и сесть, рухнул в касание. На город спланировал плоский ветер, цвета самолета. Детское слово «Гастелло» – имя ветра.

Он коснулся улиц города, как посадочной полосы, еще подпрыгнул при столкновении, где-то на Стрелке Васильевского острова, и дальше понесся сильно и бесшумно меж отсыревших домов ‹…› он вкатился на парадную площадь и, подхватив на лету мелкую и широкую лужу, с разбегу шлепнул ею в игрушечную стенку вчерашних трибун ‹…› повернул назад и стремительно помчался по свободе, чтобы снова спланировать на город где-то на Стрелке, описав таким образом нестеровскую петлю ‹…› Так он утюжил город, а следом за ним, по лужам, мчался тяжелый курьерский дождь – по столь известным проспектам и набережным, по взбухшей студенистой Неве со встречными рябеющими пятнами противотечений и разрозненными мостами; потом мы имеем в виду, как он раскачивал у берегов мертвые баржи и некий плот с копром… Плот терся о недобитые сваи, мочаля сырую древесину; напротив же стоял интересующий нас дом, небольшой дворец – ныне научное учреждение; в том доме на третьем этаже хлопало распахнутое и разбитое окно, и туда легко залетал и дождь, и ветер…

Он влетал в большую залу и гонял по полу рассыпанные повсюду рукописные и машинописные страницы – несколько страниц прилипло к луже под окном… Да и весь вид этого ‹…› музейного, экспозиционного зала являл собою картину непонятного разгрома ‹…›; ничком лежал шкаф, раскинув дверцы, а рядом с ним, на рассыпанных страницах, безжизненно подломив под себя левую руку, лежал человек. Тело.

На вид ему было лет тридцать, если только можно сказать «на вид», потому что вид его был ужасен. Бледный, как существо из-под камня – белая трава… в спутанных серых волосах и на виске запеклась кровь, в углу рта заплесневело. В правой руке был зажат старинный пистолет ‹…› другой пистолет, двуствольный, с одним спущенным и другим взведенным курком, валялся поодаль, метрах в двух, причем в ствол, из которого стреляли, был вставлен окурок папиросы «Север»…