Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

считать «уточек». Ходят слухи, что 1-я Ударная, измотанная, потерявшая много людской силы и техники, будет отведена в глубокий тыл – к Москве или даже к Горькому на отдых и укомплектование.

В сводках стереотипная формула:

– На фронте ничего существенного не произошло.

Изо дня в день.

Ах, если бы сейчас второй фронт!

28 апреля

Утром увидели в окна снег, покрывший землю. Холодно, мокро – апрель или ноябрь? Только что после долгого перерыва получил письмо от Берты. Хорошее, доброе. Пишет, что больше всего боится быть для меня обузой на фронте. Молодец у меня жена! Пишет, что у них тепло, все зеленеет.

Живем впроголодь. О хлебе забыли. Получаем по 75 гр. сухарей, и то не каждый день. Противная ежедневная процедура дележа аптекарских доз получаемого продовольствия. С трудом достаем картошку. Я напираю на махорку – все не так хочется есть.

Наш корректор, очень симпатичный, едет в Москву. Освобожден по болезни от фронта. Хочу отправить с ним немного продовольствия старикам. Голодают. Выдержат ли они эту войну?

Отправляю заодно и свои дневники.

29 апреля

Настроение убийственное. С нетерпением жду Плескачевского, чтобы двинуться к партизанам. Может быть, это встряхнет меня. Серьезно подумываю о том, чтобы перебраться в Москву – писать и работать по-настоящему. А прежде всего отдохнуть от фронта. Хорошо бы стать специальным корреспондентом «Известий». Очевидно, в связи с сокращением армейских газет писателям дадут какую-то иную работу.

Снова хвалю себя за то, что не выписал Берту. В каком бы глупом положении мы с ней сейчас оказались!

Вчера и сегодня немцы сбрасывали листовки. Зеленый листок с портретом Гитлера. Обращение к «братьям-крестьянам», которых Гитлер «избавляет» от колхозного ига. Впрочем, прочесть листовку не дали. Мы ревностно охраняем друг у друга политическую девственность. А вдруг, прочтя дурацкую фашистскую листовку, советский писатель начнет разлагаться!

Вчера сразу получил от Берты три письма и открытку. Почта начала функционировать.

Сегодня вернулась наша экспедиция, посланная за картошкой. Привезла несколько мешков. Поделили между всеми отделами редакции и издательства, но один мешок наш отдел припрятал для себя – сунули в подпол.

Кажется, наша десятидневная голодовка кончилась.

Упорно говорят, что 1-я Ударная на днях двинется в глубокий тыл. Как быть с моей экспедицией к партизанам? Я говорю о переходе фронта. Где и как я потом найду свою армию?

Слышал, что для гвардейцев вводятся погоны и новая форма. Итак, «погон российский» ровно через четверть века вновь возрождается. Неужели это так нужно?

После войны (конечно, я говорю о победоносной) мы будем милитаристической страной. Если мы захлебывались от восторга и бряцали оружием, отвоевав две сотки у озера Хасан, то что будет после победы над гитлеровской Германией?

А победит немцев не регулярная армия – она была разгромлена в первые месяцы войны, – а весь русский народ. За это ему честь, любовь и слава!

Берта пишет о докладе приехавшего в Ташкент писателя Б. Горбатова20а, который обещал летом разгромить немцев. Его бы устами… Берта верит, даже по тону письма видно – успокоилась. К чему разочаровывать бедняжку. Как мало они знают там, в тылу!

Сотрудники, побывавшие на передовой в районе деревни Рамушево (самый тяжелый участок), рассказывают: половина деревни наша, половина – немецкая. Сидят, стреляют. Для наступления нет людей ни у тех, ни у других. Мы перемололи наступающие немецкие полки, но и сами достаточно перемолоты.

В лесах появились «зеленые» – банды дезертиров. Нападают на командиров. Рановато!

30 апреля

Сижу в тихой деревушке Непятчино в районной типографии, за моей спиной белобрысый мальчик, стоя за кассой, набирает крохотную газетку. Единственный наборщик. В одной маленькой комнате – и редакция, и типография, и жилье. Весь штат, включая редактора, три человека.

Новый для меня мирок, в котором я отдыхаю. Даже военных гимнастерок нет.

Большие события произошли. (Конечно, в нашем редакционном масштабе.)

Во-первых, приехал к нам работать новый писатель Бялик23, перешедший сюда из фронтовой газеты. Литературовед, батальонный комиссар, с медалью за финскую кампанию. Небольшой изящный человек с темными женскими глазами, нервный, желчный, остроумный. Наш убогий быт и среда, в которую он попал, ошеломили его. То, что мы спим на грязном полу, привело его в возбужденное состояние. Он привык спать либо в купе поезда походной редакции, либо, на худой конец, на сеннике. В первый же день у него на этой почве произошла стычка с Ведерником. Долго здесь Бялик не пробудет. Да он и сам мне откровенно заявил, что сейчас у него одно желание – бежать отсюда. Только вопрос в том, как это поприличнее сделать.

Во-вторых, вместо бездельника Лысова зам. редактора будет некто Кононихин, а на место начальника издательства Гольдмана, отвратительного старого еврея с трубкой, крикуна, пустобреха, подхалима и мелкого жулика, назначен Чичеров. Он москвич, знает меня. Энергичный, разбитной бородач. Он уже прибыл и работает. Ведерник пока на месте. Это удивляет и меня, и Плескачевского. Чем объясняется такая неполная смена власти? Плескачевский даже называл фамилию кандидата на пост Ведерника. Однако Лисицын, видимо, отстоял (или отстаивает) Ведерника. Надолго ли?

В-третьих, в моей унылой и серой жизни, похоже, намечается какой-то просвет. Бялик подал мне блестящую мысль: получить через ПУРККА творческий отпуск в Москву для того, чтобы работать над книгой. По его словам, это вполне реально. Заманчивая перспектива, что и говорить! Но я пока воздержался. Вырвавшись в Козлово, я узнал здесь, что меня, по-видимому, все-таки хотят перевести в 1-й эшелон. (Все же мой рапорт Лисицыну возымел свое действие.) Затем я узнал, что мной заинтересовался отдел кадров – вызывает. Я, конечно, явился. Начальник отдела, глядя на лежащий перед ним на столе мой рапорт (все тот же самый), расспросил меня, давно ли я на фронте, где служил и проч. Речь, видимо, шла о второй «шпале». Затем стал выяснять, почему я недоволен работой в редакции и на что претендую.

Побеседовали.

Итак, что-то меняется в моей судьбе. Даже возможность вырваться из этой душной казармы, именуемой армейским отделом, для меня счастье. Что же говорить о большем, о Москве, о работе над очерками, о возможности выписать туда Берту!

Но я не тороплюсь. Нет, я уйду отсюда лишь после того, как побываю у партизан. Ни один человек не осмелится тогда меня обвинить в моральном дезертирстве, в трусости, в лентяйстве – мало ли что можно еще придумать в связи с моим уходом. Я уйду с гордо поднятой головой.

Первые шаги в этом направлении мною уже сделаны. Во-первых,