Граничный Орден. Стрела или Молот - Н.В. Сторбаш

к нему, да еще и в неподобающем виде, накинув на тонкое домашнее платье шаль.

Дело о сиятельной крови. Часть 3

Выпроводив оскорбленного Карницкого, Марчук неспешно прошелся по черной части имения, предназначенной лишь для слуг. Сновавшие мимо служанки окидывали его любопытными взглядами, лакеи требовали посторониться, но никто с ним не заговаривал. Впрочем, орденец и сам будто не жаждал беседы. Ходил, смотрел, «вынюхивал», как шепталась за его спиной дворня.

Осмотрел каморки со скудной обстановкой, заглянул в кладовые, посидел чуток возле пышущей жаром печи, пока не выгнала стряпуха, потом сходил во двор, ковырнул пальцем поленницу, обошел конюшню, псарню, каретную, птичник и прочие постройки. И всякий раз за ним приглядывали. Прислуге страсть как хотелось посмотреть на живого орденца, да еще и за работой, но пока Марчук их только разочаровывал: пистолем не машет, магией не пугает, людей не допрашивает. Чего, спрашивается, приперся? На графских харчах отъесться да в графских покоях полежать? Так ведь наше сиятельство вон какое хитрое, отправило наглого орденца в людские.

А потом глянь — а орденец уже и при деле. Придержал лошадь, пока конюший ее расседлывал, дров стряпухе отнес, ведра с водой из колодца помог вытащить, даже не испугался Медюка, когда тот сунул слюнявую морду знакомиться.

К вечеру слуги о Марчуке уже знали немало: и сколько ему лет, и что неженат, и что уважает парное молоко с пряником, а еще умеет стряпать и гвозди ковать. И был он весь какой-то нестрашный. Обычный. Не то что второй. Про второго лакеи, что прислуживали на ужине, рассказывали иное: что держит себя на равных с графом, что с графиней говорит, будто с родной тетушкой, что манеры у него хороши, да и аппетит не хуже. И вообще, может быть, Любаву ему сосватают.

— И хорошо, — сказала Глашка, услыхав новость про сватовство.

— Это почему? — удивился Марчук. — Она же уже сосватанная. А Карницкий пока не спешит жениться.

Помощница стряпухи потеребила передник, но все же не выдержала и сказала:

— Чудная она стала.

— Э нет, нам чудных не надобно, — тут же ответил Марчук. — Нам вот такие ладненькие, как ты, нравятся.

— Она же нонеча разумом тронулась!

И вот так, из оговорок, шепотков и обмолвок Аверий сложил необычную картину. До болезни Любава Игнатьевна была очень живой и общительной девушкой, «ну ни минутки спокойно усидеть не могла». Просыпалась рано утром, оббегала весь дом, всех будила своим прелестным голоском, возилась с братом и сестрой, часто спускалась вниз, в людские, не боялась запачкаться. Особенно любила сидеть на кухне, болтать со стряпухой, помогала ей лепить кренделя и булки. Обязательно выходила в сад, заплетала лошадям гривы, поливала свои любимые цветы — фиалки — и подолгу играла с Медюком, которого граф хотел утопить щенком за ублюдство. Некогда любимая графская сука во время течки вырвалась от псаря и убежала, вернулась на другой день, но уже огулянная. Всех тех щенков утопили, а одного не успели, прибежала Любава и со слезами упросила отца подарить последыша ей. Кормила его с рук, учила слушаться, играла, вот и вырос он размером с телёнка и больше всех уважал именно Любаву. А когда она совсем слегла и не могла выходить в сад, граф разрешил провести Медюка через весь дом, в комнату дочери, чтобы та попрощалась с любимым псом. А еще Любава была умелой вышивальщицей, вечерами, после ужина, сидела с графиней и вышивала такие узоры, что все диву давались.

После болезни же ее будто подменили. Забыла, где горшок стоит, горничную свою, которая ей уж пять лет как прислуживает, тоже забыла, ни с кем не здоровается, никому не улыбнется. Брата с сестрой не проведывает, к графине не приходит, на слуг не смотрит вовсе, Медюка испугалась аж чуть не до смерти. Целыми днями сидит на кровати, рученьки сложит и в окно смотрит. И ничто ей не интересно: ни цветочки, ни кренделя, ни вышивка.

Но это всё ничего не значило. Вдруг и впрямь болезнь повредила ей разум? Марчук слыхал о таких барышнях, которые после горячки в черницы подавались или принимались кликушествовать. Будто им сам Спас во снах приходил и на ухо шептал отбросить всё мирское. А вот сведения о том, что граф Порываев ту самую горничную внезапно в деревню отправил, выглядели очень подозрительно. Значит, было что-то явное, из-за чего граф перестал сомневаться в иномирности своей дочери.

Можно, конечно, съездить в ту деревню и поговорить с отосланной девицей, но лучше бы здесь во всем разобраться. Девица ведь могла и не доехать куда надо. Марчук бы этому вовсе не удивился. Надо подождать, что Карницкий скажет.

* * *

— Су… сударыня, — пролепетал Адриан, — Любава Игнатьевна… Зачем вы в таком виде…

Девушка тихонько прикрыла за собой дверь и приложила тонкий пальчик к своим губам.

— Ш-ш-ш, еле дождалась, пока эта дурында уснет.

В голове у Карницкого враз пролетели сотни мыслей. Например, если Любаву застанут в его комнате в столь небрежном наряде, да и он далеко не при параде, пойдут дурные слухи. И даже если прямо сейчас выставить девицу за дверь, никто не докажет, что она пробыла тут едва ли минуту. Какая слава о Карницком пойдет? Как о соблазнителе графских дочек? Совратителе невинных и болезных? Еще скажут, что нарочно обвинил несчастную девочку, чтобы пробраться к ней в дом. Никто и не вспомнит, что они не перекинулись и единым словом, что именно она пришла к нему, а не наоборот.

Да, в определенных кругах такая слава будет считаться почетной, зато в остальных Карницкого будут сторониться, остерегать дочерей от него. И как потом ему жениться? На ком? Только из тех выбирать придется, кого благочестивые мужи брать не хотят: старых дев, хромоножек, рябых или, не приведи Спас, вдов с дитями. Паническую мысль о порченных девках в качестве невест Адриан усердно прогнал прочь.

Нет, сейчас не стоит раздувать скандал. Выставишь такую, а она раскричится на весь дом, поднимет всю прислугу, и Карницкий выйдет виноватым в любом случае. Лучше вести себя спокойно, слушать, что эта полоумная хочет ему сказать, и молиться, чтоб никто не заметил ее появления тут.

А Любава Игнатьевна шагнула к Адриану, от чего тот отступил назад, и улыбнулась.

— Вот, значит, как вы выглядите без всяких фраков. Вам идет халат. Вы кажетесь в нем