Плоды земли - Кнут Гамсун

Великие чудеса окружали их во все времена года: зимою – звезды, зимою же часто – северное сияние, небесный свод из крыльев, фейерверк у Господа Бога. Время от времени, не часто, не постоянно, а лишь время от времени, слышали они гром. В особенности осенью, кругом тьма, люди и животные настраивались на торжественный лад, скот, возвращавшийся с пастбища домой, сбивался в кучку и не двигался. К чему он прислушивался? Ждал ли конца? И чего ждали люди в поле, склонив головы под громовыми ударами?

Весна – вот это благо, это – стремительность, и безумие, и восторг; но осень! Она порождала боязнь темноты и настраивала на молитвенный лад, всем чудились призраки и слышались таинственные голоса. В осенний день, случалось, люди выходили из дома и принимались чего-то искать: мужчины искали хорошее дерево на вырубку, а женщины – скотину, которая бегала сломя голову по лесу, наевшись грибов. Домой возвращались с множеством тайн на душе. А что, если они наступили нечаянно на крота и накрепко притоптали заднюю его часть к тропинке, так что ему уже не оторвать туловища от земли? А что, если наткнулись на гнездо горной куропатки, вызвав гнев разъяренной самки? Даже большие мухоморы не лишены значения, человек не зря смотрит на них. Мухомор не цветет и не двигается, но в нем есть что-то властное, он чудовище, он похож на вытащенное из груди легкое, что живет и дышит вне тела.

В конце концов сломилась и Ингер; придавленная глухим безлюдьем, она ударилась в религиозность. Можно ли было этого избежать? Никому в глуши не дано этого миновать, здесь людям присущи не только земные стремления и мысли о бренности жизни, но и благочестие, и богобоязненность, и суеверие. Ингер наверняка считала, что у нее больше, чем у других, причин ожидать небесной кары и кара эта непременно воспоследует; знала ведь, что Бог обходит и озирает по вечерам свой пустынный край, а глаза у него такие зоркие, ее-то уж он найдет! В повседневной своей жизни ей не так уж много удавалось исправить; конечно, она могла запрятать золотое кольцо на самое дно сундука и написать Элесеусу, чтоб и он тоже постарался исправиться; но, кроме этого, ничего больше не оставалось, как побольше работать и не щадить себя. Еще одно она могла сделать: одеваться в скромные платья и только по воскресеньям повязывать на шею узенькую голубую шелковую ленточку, чтоб отметить праздник. Эта ненастоящая и ненужная бедность явилась выражением своего рода философии – философии самоунижения, стоицизма. Голубая шелковая ленточка была старенькая, Ингер спорола ее с шапочки, которая стала мала Леопольдине, местами она выгорела и, по совести сказать, порядочно запачкалась – Ингер носила ее теперь как смиренное украшение по праздникам. Ну да, она перебарщивала, подражая убогой нищете бедных хижин, она притворялась несчастной, – а разве заслуга ее была бы больше, если б она одевалась так же бедно из нужды? Оставим ее в покое, она имеет право на покой!

Она усердствовала сверх меры и делала больше положенного. В усадьбе было двое мужчин, но Ингер ждала, пока они уходили, и сама пилила дрова. К чему эти мученья, эта епитимья[5]? Маленький простой человек с весьма заурядными способностями, кому в стране будет дело до ее жизни или смерти? Только здесь, в глуши, она что-то из себя представляет. Только здесь она занимает высокое положение, во всяком случае выше всех, и ей казалось, что она достойна всех кар, какие на себя налагала. Муж сказал ей:

– Мы с Сивертом поговорили, и мы не хотим, чтоб ты пилила за нас дрова и мучила себя.

– Я делаю это ради своей совести, – ответила она.

Совесть? Это опять навело Исаака на размышления; он был человек в летах, тугодум, но слова его, когда до них доходило дело, были веские и основательные. Совесть – это, должно быть, что-то очень сильное, раз она опять совсем перевернула Ингер. Как бы то ни было, но обращение Ингер в другую веру подействовало и на него, она заразила своего мужа, он стал задумчив и кроток. Зима выдалась унылая и тягостная. Исаак искал уединения, искал убежища. Чтобы сберечь свой лес, он купил несколько делянок хорошего строевого леса в казенном лесу на склоне, обращенном к Швеции. Начав валить эти деревья, он решил не брать помощника, он хотел быть один, а Сиверту велел оставаться дома и следить, чтобы мать не изводила себя.

И вот в короткие зимние дни Исаак затемно уходил в лес и затемно возвращался обратно; не всегда на небе светили луна и звезды, порой его собственные утренние следы заносило снегом, и он с трудом находил дорогу. А однажды вечером с ним произошло что-то необыкновенное.

Он уже прошел большую часть пути, на откосе в ярком лунном свете уже виднелся его хутор, такой красивый и чистенький, но маленький и почти вросший в землю: так сильно занесло его снегом. Вот и опять он наготовил бревен, то-то удивятся Ингер и дети, когда узнают, на что они ему понадобились, какую чудесную постройку он задумал. Он сел в снег немножко отдохнуть, чтоб прийти домой не очень усталым.

Как тихо вокруг, да благословит Бог эту тишину и богатство мыслей, оно только ко благу! Но Исаак ведь недаром новосел, он и сейчас прикидывает взглядом, сколько земли ему еще предстоит расчистить, он мысленно отбрасывает в сторону большие камни, приняв твердое решение осушить еще один участок. Вон там неподалеку – он это знает – на его земле протянулся широкий болотистый участок, в нем пропасть руды, на каждой лужице там непременно металлическая пленка, вот его-то он и осушит. Он глазом делит поле на квадраты; у него свои планы и соображения насчет этих квадратов, он сделает их ярко-зелеными и плодоносными. Да, обработанное поле – большая благодать, оно олицетворяет для него и право, и порядок, доставляет наслаждение…

Он встал, не сразу сообразив, где он. Гм? Что случилось? Ничего, он просто немножко отдохнул. Но что-то стоит перед ним, какое-то существо, дух, серый шелк – нет, ничего. Ему стало не по себе, он сделал маленький, неуверенный шаг вперед – прямо на него был обращен чей-то пристальный взгляд, два широко раскрытых глаза. Одновременно вблизи зашелестели осины. А ведь всякий знает, как неприятно и жутко шелестят осины, – во всяком случае, Исааку никогда не доводилось слышать такого противного шелеста, и он почувствовал, как его пронизывает дрожь. Он протянул вперед руку, и, пожалуй, более беспомощного движения рукой ему еще никогда не приходилось делать.

Но что же это такое перед ним, что-то живое или нет? Исаак в любой день мог поклясться, что высшая сила существует, один раз он даже ее видел, но то, что он видит сейчас, не похоже на Бога. Уж не таков ли видом Святой Дух? Но в таком случае зачем он тут, средь чистого поля, – два глаза, взгляд, и только? Уж не затем ли, чтоб взять его с собой, унести его душу? Ну что ж, пускай, когда-нибудь ведь это все равно должно случиться, а он обретет блаженство и попадет на небо.

Исаак с волнением ждал, что будет дальше, его бил озноб, от призрака веяло холодом, морозом, не иначе это дьявол. Тут Исаак попал, так сказать, на знакомую почву; почему бы ему и не быть дьяволом, но только что же ему здесь надо? И почему он вцепился в Исаака? Ведь он сидел, мысленно распахивая землю, – не это же его рассердило? Никакого греха Исаак за собой не знал, просто он шел из леса домой, усталый и голодный работяга шел в Селланро, ничего плохого на уме у него не было…