Леонид Утесов. Друзья и враги - Глеб Скороходов

Потопчина и Невяровская были настолько одарены, что не вмещались в рамки амплуа. В «Сильве» Эммериха Кальмана они играли роли и героинь, и каскадниц. Сегодня Потопчина – Сильва, Невяровская – Стасси, а завтра – наоборот. Иногда дело доходило до анекдота. Ярон рассказал: случалось, на одной бумажке писали букву «П», на другой – «Н», клали их в шапку, звали с улицы первого попавшегося на глаза ребенка – какую бумажку вынимал он, тот и играл премьеру.

Казимира Невяровская сразу привлекла внимание Утесова. Говорили, что она пришла в оперетту из Музыкальной студии МХАТа. Ей благоволил сам Владимир Иванович Немирович-Данченко, который доверил ей главную роль в спектакле «Дочь Анго» с музыкой Лекока. Он был так увлечен ее ярким дарованием, что не простил ей измены – уход в другую труппу.

Женщины с романтическим прошлым всегда вызывают интерес. Еще год назад, когда Утесов в «Эрмитаже» под аккомпанемент и одобрительные взгляды Дунаевского пел с Невяровской дуэты из оперетт, между ними возникла симпатия. Теперь она переросла в страсть.

На сцене «Славянского базара» они не разлучались в каждом спектакле «Сильвы». Он – Бони то пел дуэтом с главной героиней, то объяснялся в безудержной любви графине Стасси, с которой отплясывал в двух каскадных дуэтах. Да и не только в «Сильве». Сама судьба соединила их в «Сюзанне» Жильбера, в «Нитуш» Эрве, в «Гейше» Сюлливана, в «Графе Люксембурге» Легара.

Однажды после спектакля Ледя не поехал домой, а отправился с Казимирой на ее квартиру, что она снимала в доме за нынешним театром Ермоловой, близ Тверской. Там он пробыл ночь, другую, после третьей рано утром в дверь постучали.

– Можно видеть госпожу Невяровскую? – раздался незнакомый мужской голос.

Когда открыли, увидели мужичонку с кнутом в руках, в тулупе и треухе, стоящего у подводы, груженной дровами.

– Елена Иосифовна прислала их вам. Сказала, что в такой мороз как бы вы не простыли. Куда сгружать?..

В тот же вечер Утесов вернулся домой. Леночка – ни слова упрека. Дита кинулась отцу на шею.

– Собирайтесь, – сказал он. – Я подал заявление об уходе. Завтра едем в Петроград.

Казимира, с которой он забежал попрощаться, отдала ему его письма, записки и фотографию с надписью: «Если бы Лена не была моей женой, то я хотел бы, чтобы ты была ею. Ледя».

Больше они не встречались. Невяровская вскоре уехала с Щавинским в Польшу и там, как рассказывали, трагически погибла – попала то ли под машину, то ли под поезд.

В Петрограде в «Свободном театре», в Палас-театре и позже в Театре сатиры Елена Иосифовна на каждом спектакле помогала мужу одеваться и переодеваться, во время концертов стояла со свежей рубашкой в руках наготове. Выполняла роль заботливого костюмера. А когда впоследствии на сцену вышла Дита, эта роль перешла к дочери.

– Да не думайте, что у меня больше не случалось увлечений, – говорил мне Леонид Осипович. – И когда Раневская говорила о Дунаевском: «Он был бы идеальным мужчиной, если бы не его еврейский кобелизм», она не понимала одной важной вещи. Дуне, как и мне, как и многим другим артистам, состояние влюбленности нужно так, как поэту – муза. Тогда по-иному можно играть и творить. «Свежесть чувств толкает нас на подвиги». Это кто-то сказал? Если нет, припишите мне.

А у Дуни особого случая я не вижу. Ведь даже Орловой и Александрову, в два голоса запевших, когда познакомились с песнями, что написал он к «Волге-Волге»: «Дуня, вы гениальный композитор. И как вам только удается писать такую музыку?», ответил он просто: « А вы любите меня, пожалуйста, все остальное будет за мной. Так уж устроен».

Вечная тема! Уже в XXI веке панегирик любви пропела фатальная женщина русской оперы Елена Образцова. Отвечая на вопрос корреспондента, какую собственную слабость вы себе прощаете, она ответила: «Постоянную влюбленность. Все, что я делаю на сцене, – это о любви и ради любви. Когда человек перестает любить, он уже не может быть артистом. Певец обязан жить страстями, а не лежать в вате, боясь простудиться. Я знаю очень многих, кто обойден любовью. И они даже не знают, что такое страсть и нежность, они не знают, как можно ждать и как больно терять. Очень много людей, которые не живут, а существуют. Любовь – Божий дар, от которого нельзя отказываться».

Годы войны Утесова и Дунаевского разлучили.

Исаак Осипович возглавил Железнодорожный ансамбль песни и пляски, в него входил джаз-оркестр, танцевальная группа, большой хор. Среди солистов была певица с превосходным голосом – Зоя Рождественская, первая исполнительница его песни «Дорогая моя столица», рожденной в 1942 году. Весь ансамбль получил целый состав из плацкартных и купейных вагонов. В этом доме на колесах артисты начали путешествие по стране длиной в четыре года. В одном из купе разместился Дунаевский с женой и сыном, часто болевшим.

Леонид Осипович показал в Москве первую военную программу, выступил на фронте и тоже поехал на длительные гастроли, правда без специального поезда. Штаб-квартиру его оркестру выделил в Новосибирске горсовет. Там поселилась Елена Иосифовна, поспред коллектива, который задерживался в городе на короткий срок и снова пускался в путь.

Где-то, не помню, где именно, Утесов рассказывал, что его пути пересеклись с Дуней.

– К сожалению, тебе ничего предложить не могу, – сказал он. – Пишу в основном для хора. Кантата «Мы придем», что он поет, тебе не подойдет. «Дорогую мою столицу» исполняет моя солистка, а ты ведь привык быть первым.

Расстались они с надеждой на светлое будущее.

И сразу, как Дунаевский закончил большую работу над александровской «Весной» (она длилась два года – 1945 и 1946-й), он пишет для Утесова песню «Дорогие мои москвичи». Она стала главной в программе, что Леонид Осипович посвятил восьмисотлетию Москвы. Эта дата широко отмечалась в 1947 году.

И тут начались разговоры.

– Ну что же ваш Исаак Осипович?! За всю войну всего две песни!

– Во-первых, это не так, а во-вторых, какие песни! «Ехал я из Берлина» или «Дорогая моя столица»!

– Но всего две! Верно стали говорить: «Иссяк Осипович»!..

У Эзопа есть прекрасная басня. Одна из прекрасных. Крольчиха упрекала львицу:

– Что же ты рожаешь всего одного детеныша в год!

– Одного, но льва! – отвечала та.

Злые слова о том, что композитор Дунаевский кончился, не смолкали. Даже после «Весны», насыщенной десятком мелодий – одна лучше другой.

– А где же его песни, которыми он когда-то не переставал гордиться?! Ничего, кроме фокстротика «Журчат ручьи», не родилось!

Марш «Восходит солнце ясное» и «Заздравная» из этого фильма, поражающая тонкой лирикой «Под луной золотой», «Дорогие москвичи»... Да, немного далеко до приплода крольчихи. Но и они почему-то остались без внимания критики. И не только ее. В этом была уже тенденция, которую Дунаевский не заметил. Как и тучи, что с каждым днем сгущались над ним. Постановления ЦК ВКП(б), посыпавшиеся одно за другим в 1946 году, он знал. Знал об идеологических указаниях, требующих запретить «уход в интимный мирок», допущенный кем-то, вести борьбу с засильем иностранного репертуара в каких-то драматических театрах, но все это было где-то там далеко и вроде впрямую его не касалось.