Зов крови - Андрей Посняков

– Что-то не так здесь, князь! – подъехав, подозрительно скривила губы Саргана. – Ворота вон, похоже, что и не заперты.

Рад всмотрелся, насколько это было возможно. С утра поднявшийся ветер принес серые тучи, замел, забуранил поземкою да мелким – крупою – снегом.

– Ворота, как ворота – настежь же не распахнуты!

– Но и, как следует, не заперты – вон, посмотри – щель. Да и стражей не видно, ни на башнях, ни у ворот.

– Так снег же!

– Я, князь, хорошо и в снегу вижу.

Кто б сомневался… Однако что-то тут и вправду не так. Действительно, безлюдье какое-то: детишки с горки не катаются, не кричат, бабы готские у проруби не судачат, мужиков тоже не видно. Ну, мужики – те и на охоте могли быть, а вот бабы, детишки – где? И ворота…

Ехавший впереди гунн, оглянувшись на свою госпожу, спешился и потянул тяжелую створку. Та со скрипом открылась… Да-а, на засовец-то ворота не заложили. Почему? Лень было? Или тут что-то другое, гораздо более худшее?

Все в поселке словно бы вымерло – ни единой живой уши, даже собаки – и те не лаяли.

– Человек! – склонившись над небольшим сугробцем, воскликнул идущий впереди гунн.

Князь подошел ближе: труп! Замерзший, скрюченный… Похоже, он вышел из дому – во-он, распахнута дверь – да так и упал без сил.

– Проверим дом, князь?

– Проверим все дома, – Радомир махнул рукой. – Только не вздумайте трогать мертвых, даже близко к ним не подходите… если они там есть.

Они там были! Полусгнившие замерзшие трупы… целыми домами, лежали в проходах меж нарами, согнувшись, приткнулись по углам, а какая-то старая женщина лежала прямо поперек очага. Видать, готовила какое-то варево.

Нет, поселок вовсе не был безлюдным, каким показался издали. Это было селение мертвецов, город умерших.

– В том доме то же самое, князь! – подбежав, доложил кто-то из близнецов. – Одни мертвяки.

– И там – они же. Лежат… мертвее мертвого.

Все ж таки, как хорошо, что сейчас стояла зима. Можно было представить, сколь тошнотворный запах царил бы здесь летом. Да летом и микробы летали бы… наверное, если они умеют летать, что, конечно, вряд ли, но тем не менее. Да-а… хорошо, что зима.

Радомир повернул голову:

– Что, совсем никого в живых нет?

– Похоже, совсем никого, княже.

– Жа-аль…

Князь сплюнул под ноги, переступил через валявшийся у порога труп и вдруг услыхал какой-то резкий звук:

– Бам-м!

И вот – снова:

– Бам-м!!!

Колокол! Кто-то ударил в колокол. А где тут может быть колокол? Наверное, у кладбища, под горой. Вскочив на коня, Рад махнул рукой:

– Едем!

Взялись наметом, проскочив горушку, остановились у редких сосен, росших вокруг обложенного камнями кладбища с рядами могил. Отсготы вот уже сотню лет, как были христианами, с тех пор и хоронили похристиански умерших, лишь вождей, по древней традиции, сжигали, насыпав высокий курган.

– Бам-м!!!

Вот снова – колокол, на этот раз звук слышался уже совсем близко.

– Бам-м!!!

Часовенка! Небольшая, сложенная из серых бревен, она пряталась на самом краю кладбища, за черноталом и старой раскидистой ветлой. Рядом, у входа, был вкопан столб с перекладиной, на которой и висел небольшой колокол, попавший сюда бог весть какими путями. Быть может, с гуннами – с какого-нибудь разграбленного галльского или северо-италийского прихода, а может, и сами отлили – готские кузнецы славились своим искусством повсюду.

Около столба стоял высокий и худой человек в длинной сермяжной хламиде, с непокрытой головой. Стоял, что-то шептал про себя и звонил… Даже чужаков не увидел, пока Радомир, спешившись и приказав своим воинам ждать в отдалении, не подошел совсем близко:

– Здравствуй, отец Ингравд.

– Здравствуй, путник, – священник обернулся – все то же бритое лицо, разве что, куда как изможденнее, нежели во время их с князем последней встречи, а это было… ну, верно, года два назад. Сколько всего с тех пор случилось!

– Что здесь случилось, отче? Где все?

– Радомир-конунг, – наконец-то священник узнал собеседника, правда, не улыбнулся, а лишь скорбно покачал головой. – Кого ты хотел здесь найти, друг мой?

Князь пожал плечами:

– Кого-нибудь. Хукбольда-хевдинга, молодого Видибальда, Фреза… да многих.

– Иных уж нет… – благоговейно прошептав слова молитвы, отец Ингравд еще раз ударил в колокол и, обернувшись, кивнул. – Что ж, идем. Все они здесь, рядом.

– Рядом? – не сразу понял князь. Священник остановился перед свежей могилой:

– Вот – Хукбольд-хевдинг, славный молодой вождь. Он пережил многих, но все-таки умер. Вон, рядом с ним – Видибальд, Фрез… Кого еще показать тебе, конунг?

Князь невольно попятился:

– Что, все они – здесь?

– Смерть пришла почти разом. Явилась с заезжими гуннами. Они просили приюта, ехали уже из последних сил… Почти сразу и умерли. А затем стали умирать наши, – отец Ингравд горько усмехнулся. – Одного меня почему-то смерть не берет. Видать, Господь помогает.

– Да-а… жаль, что так все… жаль. Хильда будет расстроена.

– Она с тобой?

– Ждет на реке, со всеми. Мы-то надеялись здесь отдохнуть… Отдохнули.

– Да, – прищурил глаза священник, – Вам лучше уйти. Обойти далеко стороной это проклятое кемто место.

– Моя супруга… Хильда, верно, хотела бы с тобой поговорить… перекинуться словом.

– Рад буду увидеть ее.

– Я сейчас позову, съезжу…

В голубых, потемневших от горя глазах готской красавицы льдинками блестели слезы. Называется – навестила родные места. Хот, у Хильды всякого в детстве хватало: и хорошего, и плохого. Но это все-таки детство, юность ранняя, а человеческой памяти свойственно приукрашивать сей беззаботный период золотых грез. Беззаботный – конечно, относительно, тем более – в эту эпоху.

Отец Ингравд, наверное, был для будущей княгини самым близким здесь человеком.

Вдвоем они пошли в часовню – молиться. Князь не мешал, просто стоял снаружи, у входа, чувствуя, как тают на лице падающие снежинки. К полудню сменился ветер, и снег вдруг повалил хлопьями, так что о дальнейшем пути, похоже, не шло и речи. Но и здесь, в чумном поселке, оставаться было нельзя – разбили лагерь неподалеку, у березовой рощицы, на опушке.

– Милый, – выглянула на улицу Хильда. – Отче зовет тебя.

– Хорошо, – молодой человек поспешно вошел внутрь.

Супруга улыбнулась ему грустно и мягко:

– А я выйду. Слишком уж здесь тесно.