"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони

В Бутырках я познакомился с другим хорошим русским верующим и, более того, — католиком. Московский профессор[73], он был связан с отцом Брауном, ассумпционистом, работавшим в американском посольстве и служившим во французской церкви Св. Людовика. Профессор первый дал мне информацию о том, какова атмосфера в московской «церковной» семинарии, открытой год назад. Он с ужасом описал мне молодых семинаристов; рекомендовало их в семинарию партийное руководство; и все они — кандидаты в партию, комсомольцы, совершенные безбожники, дарвинисты, материалисты.

— Да, верные признаки священнического призвания, — заметил я. — Кадры для будущих «епископов», таких как Сергий Ларин.

— Там, в семинарии, — отозвался профессор, — они завершают марксистское образование.

В Бутырках я впервые столкнулся с блатными, бичом для честных людей; того же сорта были и провокаторы. К счастью, большинство из нас были людьми порядочными и не давали подонкам куражиться.

Весь 1945 год я боролся с красным драконом, оставившим на моем теле глубокие следы когтей. Но от них дух мой только укрепился, так что мне было за что благодарить Бога. Теперь же, накануне Нового года, самое время было последовать примеру апостола Павла: всеми силами простираясь вперед, забыть прошлое и устремиться к новой борьбе и к награде на небесах.

Собственно, с Нового года, с полудня 1 января, начался мой крестный путь. Обняв отца Николя, который оставался в Бутырках, я ушел вместе с отцом Яворкой и другими. Перед отправкой мне вручили немногие вещи, хранившиеся в каптерке, к своему утешению я получил назад образок, который носил на шее. Очень кстати за несколько дней до отправки я сшил небольшой вещмешок, куда теперь сложил все, что у меня было.

Тут я прочувствовал все тяготы перемещения человеческого груза по советской земле. Сначала мы шли пешком по снегу до «столыпинского» вагона, ожидавшего нас в тупике на Рязанском вокзале. Колонна людей, больше похожих на тени, с ними человек пятнадцать конвоя и одна-две овчарки. Конвой спереди, по сторонам и сзади, кругом непрерывный крик, остервенелая ругань. Можно подумать, что они имеют дело с дикими зверями, а на самом деле звери — это они, мы же больше похожи на овец, которых ведут на убой: пожилые, старые, молодые люди, падающие, обессиленные, еле волочащие ноги, с рюкзаком или вещмешком, не тяжелым, но для них неподъемным.

Наконец доходим до места. Приказ сесть на корточки в снег; нас пересчитывают. Начальник конвоя заходит в вагон, он должен сдать документацию и самих «преступников». Новый начальник начинает проверку по списку: берет дело и вызывает по фамилии, а вызванный должен назвать имя, отчество, год рождения, статью, по которой осужден, срок и дату окончания срока. Эта формальность будет повторяться раз по пятьдесят в месяц.

Сообщая все эти сведения, заключенный подвигается к вагону и вскарабкивается, как может, на высокую подножку. Не дай Бог, у кого-то при себе окажется много вещей! Надо пошевеливаться, не то обругают, и получай в спину. Но даже тех, кто поднимается без задержки, охрана встречает нетерпеливо: двое конвойных, пересчитывая входящих, грубо проталкивают их вперед, как неживой груз, а третий, принимающий, хорошо если покажет, куда заходить, а то может просто пнуть в купе. Но только на время, потому что потом нас разведут по другим купе, сначала тщательно обыскав, чтобы изъять все, даже малейшие металлические предметы.

В каждой камере «столыпинского» вагона три яруса. Купе рассчитано на двенадцать мест: шесть сидячих внизу, четыре полулежачих или полусидячих на средней полке, два лежачих места на самом верху. Но вместо двенадцати человек в купе заталкивали вдвое, а то и втрое больше.

«Столыпинский» вагон — это не славная выдумка большевиков; его создателем был царский министр Столыпин. Но большевикам, сохранившим все «ценное» от старого времени, принадлежит заслуга широкого воспроизводства такого рода вагонов. «Столыпин» хорош тем, что в нем основательные стенки и полы, крепкие частые решетки и матовые или рифленые окна в проходе. В купе окон нет, но для вентиляции есть подобие люка в потолке. Однако зимой эти люки не открыть, потому что сверху польется вода — растаявший снег с крыши и конденсат дыхания; приходилось довольствоваться воздухом, проникавшим через решетку, отгораживающую нас от прохода.

В проходе находился караул. Все вместе очень напоминало зверинец, однако постепенно уяснялось, что звери не мы, а охранники, которые свирепо на нас смотрели и ходили взад- вперед по проходу. Но и по нашу сторону решетки имелись дикие звери — уголовники: убийцы, воры и тому подобные. Счастье еще, что нас везли врозь; впрочем, покоя от них все равно не было: они донимали нас разнузданными песнями, криками, руганью и непристойностями.

При отправке из тюрьмы нам дали еды на четыре дня: хлеб и селедку, — нам полагалось еще 36 грамм сахара, но его, похоже, зажали. Рыба была такая соленая, что с трудом лезла в глотку, однако от голода мы и ее ели; каждый раз после рыбы нас мучила жажда. Мы молили дать воды, но у караула было свое расписание, и никакие мольбы их не трогали; разве что кто- нибудь из караула приносил ведро воды, желая избавиться от воплей заключенных. В этом случае от блатных была польза, никто из нас не умел так надрывно орать… Впрочем, иногда кричать было рискованно, все зависело от настроения дневального.

Пить воду тоже было опасно: куда ни шло еще, если вода кипяченая, а если сырая, то она часто вызывала тяжелое расстройство желудка, а это худшее, что может случиться в дороге. Параши в «столыпинских» вагонах нет, а на оправку выводили трижды в сутки; чтобы тебя вывели в другое время, нужно умолять охрану со слезами на глазах, но и слезы не помогали, потому что, по русской пословице, «Москва слезам не верит». А чему удивляться? Чтобы вывести заключенного на оправку, нужно поднять весь караул: получить разрешение у начальника и ключи от купе. Потом, пока старший открывает дверь в решетке, один из солдат охраны стоит поблизости, защищая его на случай, если на того кинется уголовник, другой охраняет наружную дверь вагона, а третий надзирает за несчастным, справляющим нужду в уборной.

Правильно пословица поминает Москву… Чтобы вывести человека в сортир, требовалось разрешение чуть ли не с самого верха, от Министерства внутренних дел. На расстоянии это может выглядеть комично, но вблизи это трагедия, настоящее бедствие для стариков и для всех, у кого слабый мочевой пузырь, больной кишечник!

Дважды мне пришлось испытать это на себе. Один раз — в 1947 году, когда надо мной измывался охранник, о чем я расскажу дальше; другой раз — за полтора месяца до освобождения, когда я возвращался из Заполярья: при отправке из лагеря я съел гнилой картошки, и в дороге меня схватили такие колики, такая боль, что я почувствовал себя при смерти. Ночь была ужасная. Два или три раза меня выводили на оправку — своими стонами я замучил охрану, но еще больше всех сокамерников, не сомкнувших глаз.