Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Правительство, главной заботой которого было не допускать паники в столице, контролировало работу Красного Креста. Я добилась от генерала Галльени[244] разрешения сформировать колонну санитарных машин для оказания первой помощи и предприняла настоящий набег на парижские отели, владельцами которых были немцы. Операция оказалась исключительно плодотворной — мне удалось достать для Красного Креста огромное количество белья и немало денег[245]. Председатель Красного Креста мадам д’Оссонвилль, несколько удивленная моей активностью, отнеслась к ней с некоторым недоверием: у меня иностранная фамилия, родилась в Санкт-Петербурге, по происхождению полька, к тому же живу с испанцем. Когда моя подруга Жаклин де Пурталес была делегирована в Бельгию, мадам д’Оссонвилль энергично противодействовала тому, чтобы я ее сопровождала!

У меня появилась идея: чтобы увеличить число санитарных машин, попросить у владельцев Домов моды, которые из-за войны бездействовали, их машины для доставки заказов.

Мне удалось также приобрести четырнадцать экипажей, которые каретник взялся переоборудовать под санитарные машины. Разочарование наступило, когда надо было набрать добровольцев. Я думала, что весь Париж захочет мне помочь. Ничуть не бывало. В конце концов в мой отряд вошли Серт, Жан Кокто, Поль Ириб[246], Франсуа де Грис, Готье-Виньаль, мадам Рюмилли, сестра милосердия по профессии, и наш дорогой каретник. Все вместе мы составили довольно странную компанию…

Мой большой мерседес шел во главе эшелона. За рулем сидел Ириб в нелепом, похожем на костюм водолаза одеянии. Рядом с ним — Жан Кокто, переряженный Пуаре[247] в санитара-добровольца. Мы с Сертом сидели на заднем сиденье. Он в светло-серых бриджах, с большим фотоаппаратом. Серт упорно хотел воспользоваться им на передовой, рискуя всех нас подвергнуть расстрелу. По правде говоря, наша группа выглядела настолько странно, что в эти первые месяцы войны, когда буквально безумствовала шпиономания, нас могли арестовать. Чтобы этого не произошло, наша помощь должна была быть действительно эффективной.

Первая экспедиция привела нас в Л’Э-ле-Роз. Там нас ожидало такое душераздирающее и ужасающее зрелище, что я разрыдалась. Вдалеке я увидела группу негров в страшном состоянии. Ближе находились раненые пленные немцы. Их лица кишели мухами, прилипшими к еще необработанным ранам. Дорога в Варед была усыпана трупами лошадей, тем, что осталось от людей и животных, взрывом брошенных в воздух и повисших на ветвях деревьев…

После этого нас вызвали в Реймс, куда мы приехали как раз во время первой бомбардировки. Тем временем произошел знаменитый эпизод с такси на Марне. Как-то, завтракая у меня с Сертом и Гёзи[248], генерал Галльени рассказал о грозившей огромной опасности, если не удастся немедленно отправить новые войсковые части на Марну. Не было больше ни поездов, ни грузовиков. «Почему не парижские такси?» — спросил один из нас. Спустя три дня по дороге в Реймс мы пересеклись в Мо с торжественным бесконечным шествием маленьких красных такси, набитых солдатами, которые спровоцировали неприятеля на решающее сражение. В Реймсе мы были оглушены безумным грохотом бомбардировки — первой, какую нам довелось узнать. При виде множества раненых сердце мое сжалось от мысли, что мы можем взять только немногих из этих несчастных, лежащих на соломе.

Наша задача чрезвычайно усложнялась решительным распоряжением вернуться в Париж только ночью: чтобы вид раненых не оказал тяжкого впечатления на население столицы. Мне эта забота казалась чрезмерной при настоящем положении вещей. Но военные приказы не обсуждаются.

Я получала инструкции от главы санитарной службы генерала Феврие и ему должна была давать отчеты о наших экспедициях. Вернувшись из Реймса, я готовилась с гордостью сообщить, что мы все целы и невредимы. Можно представить мое удивление, когда перед завтраком, на котором должны были собраться все члены нашей команды, пришел Жан Кокто, сильно хромая и на костылях! Я же видела, как в Реймсе он вышел из подвала, покрытый пылью и мусором, слегка постанывая, но вполне здоровый. Жалобным голосом он сказал, что очень страдает от травмы в бедре, полученной во время взрыва. Эффект, который я намеревалась произвести у генерала, сорвался! Что касается Серта, он был в ярости и подозревал, что Жан притворяется, чтобы привлечь к себе внимание (надо сказать, что тот был почти ребенком и любил паясничать).

Жан писал мне на другой день: «Это — последствия травмы. В том безумии, которое царило в Реймсе, не хотелось прерывать работу. Но сегодня военный хирург меня напугал, я хромаю на самом деле… Серт устроил мне сцену, несомненно думая, что я симулирую… он слишком плохо меня знает!»

На самом деле Серт очень хорошо его знал, любил и их непрерывные пикировки составляли обязательную часть наших экспедиций.

Позднее, когда Жан Кокто был мобилизован, он писал мне почти каждый день, никогда не забывая слегка уколоть Серта: «Как описать этот непостижимый мрачный лагерь, где ангары взлетают в воздух, как аэропланы, где снаряды падают, мяукая, как толстые свирепые коты, похожие на месье Серта, где от мертвой тишины переходишь к апокалипсису и от апокалипсиса к шампанскому?»

Веселость, нежность, остроумие Жана Кокто были для меня неоценимы во время наших поездок на санитарных машинах. Задор и жизнерадостность необходимы, чтобы победить усталость, нервозность и бессонные ночи.

Однако официальный Красный Крест уже через два-три месяца был готов посылать помощь на фронт. Тогда я решила передать в дар русской императрице мои четырнадцать машин. Это стало поводом для блестящей и трогательной манифестации во дворе Дома инвалидов[249].

Думаю, что мы все, участники этой странной акции, рожденной в энтузиазме первых дней войны, сохранили воспоминание о ней как об увлекательном приключении!

Если кто-нибудь захочет вообразить атмосферу начала этой войны, пусть представит себе антиквара (его магазин находился в моем доме), который, услышав сирену, надевал охотничий, в крупную клетку костюм. С ружьем за плечом он шагал взад и вперед по набережной Вольтера и, как только появлялся аэроплан, разряжал в него свой карабин! И никто не смеялся. В сущности, он даже имел шанс продырявить его одной из пуль, так как летчики той поры на своих жалких самолетах, чудом державшихся в воздухе, вынуждены были летать очень низко, чтобы попасть в цель, в которую чаще всего не попадали.