Людоедское счастье - Даниэль Пеннак

– Я на тебя смотрю! – И затем: – Кем она была, эта Луиза? Я имею в виду по сравнению с другими поэтами той эпохи – Ронсаром, Дю Белле и прочими?

– Она была самой законченной фигурой Возрождения. С одной стороны – тончайшая поэзия, а с другой – самая грубая физическая энергия. Она владела шпагой и одевалась в мужское платье, чтобы выступать в турнирах. Она даже участвовала в осаде Перпиньяна и штурмовала стены крепости. А потом оттачивала как можно тоньше свое гусиное перо и писала вот такие штуки, которые дают сто очков вперед всей поэзии того времени.

– А портреты ее есть? Она была красивая?

– Ее прозвали Прекрасной Канатчицей.

Так продолжалась наша прогулка; Клара фотографирует, я разбираю для нее замечательный сонет Луизы Лабе, она бросает на меня восхищенные взгляды, а я думаю, как Кассиди у Бинга Кросби, что если бы я был учителем, то любил бы эту профессию по разным неуважительным причинам, в том числе из-за моей неумеренной склонности быть предметом вот такого наивного восхищения.

После могилы Виктора Гюго, снятой во всех ракурсах, наступает очередь усыпальницы Оскара Уайльда. Тео хочет иметь карточку большого формата для своей спальни. Клара обещала – Клара сделает.

После того как Оскар Уайльд занял подобающее ему место на пленке, прогулке приходит конец: надо идти в школу за Малышом. Последняя картинка по дороге обратно: три или четыре старухи бормочут какие-то заклинания на могиле Аллена Кардека. (На добро какой соседки положили они глаз?) Клара собралась уже их увековечить, но одна из них оборачивается и машет нам когтистой рукой: катитесь, мол, отсюда, ребята. И шипит как кошка.

В эту самую секунду в Магазине взрывается четвертая бомба.

Четвертая бомба.

В мой выходной день!

Бомба самая что ни на есть кустарная: заряд ружейного пороха в футляре от сверла + маленький газовый баллон (для переносной плиты) + … и т. д., оборудованная системой подрыва на расстоянии, сделанной из коробки дистанционного управления от телевизора.

Совсем маленькая бомба.

Она изрешетила осколками керамики торговца санитарным оборудованием, немца по происхождению, который спокойно писал в туалете шведской выставки на седьмом этаже (в самом деле, роскошные туалеты, очень белые, очень прочные – дверь осталась на месте—и так плотно закрывающиеся, что никто не услышал взрыва – легкий хлопок, и все). Который, значит, писал в туалете.

Любуясь старыми фотографиями, которые он прилепил к стенкам кабины!

«К несчастью», этот оказался отцом семейства. Многочисленного. И четырежды дедом.

Может быть даже, он собирал марки.

И несмотря на все свои достоинства, изрешечен белоснежной керамикой. А также осколками железа. И крупной дробью.

И голый.

Голый?

Голый, с головы до пят. В чем мать родила, понимаете?

Его бомба, что ли, раздела? Нет, сам разделся еще до взрыва.

– Но что нас чрезвычайно интересует, господин Малоссен, это что делала ваша сестра Тереза перед этим замечательным скандинавским туалетом? Она стояла там как статуя до тех пор, пока не взломали дверь и не нашли труп. Вот что мы очень хотели бы знать.

Я тоже.

– Но я же тебя предупредила, Бен!

Она стоит, непреклонная как судьба, в окружении трех полицейских, у которых такой вид, как будто они собираются подать в отставку. Вокруг нас суетится, как улей, Главное управление уголовной полиции – если, конечно, допустить, что пчелы стучат на машинках и курят сигарету за сигаретой среди пустых банок из-под пива.

Короче, моя Тереза стоит в этом занюханном кабинете, слишком длинная для своего возраста, с торчащими во все стороны локтями и коленками, и оттого, что я вижу ее в этом месте, в табачном дыму, среди всех этих самцов, на меня накатывает внезапный приступ родственной любви.

– О чем ты меня предупредила, маленькая?

Двойник Бака-Бакена сожрал бы ее живьем, если бы не боялся сломать зубы. Другой же мечтает, наверно, воссоединиться с ромовой бабой. Оба выглядят совершенно прибитыми. Третьего я не знаю. Это молоденький блондинчик, который чуть не плачет:

– За час мы ничего другого из нее не вытянули!

Действительно, все время, пока меня не было, она повторяла одно: «Я буду разговаривать только с моим братом Бенжаменом. Я его предупреждала».

– Предупреждала о чем, чтоб тебе было неладно? – орал на нее блондин. – Ты у меня расколешься, сука!

Он и в самом деле совсем еще мальчишка.

За неимением лучшего, им пришлось ждать появления Карегга с подозреваемым номер один, то есть мной. И вот я стою теперь перед Терезой, по-братски улыбаясь ей, в то время как другие менты проводят у нас обыск, переворачивают все вверх дном в бывшей лавке и в моей комнате, с такой яростью стремясь найти (что найти?), что, кажется, готовы разрезать Джулиуса пополам, чтобы поискать внутри.

– О чем ты меня предупреждала, Тереза?

Она вздрагивает и смотрит на меня так, как будто только что проснулась.

– Я ж тебе написала: двадцать восьмого, третьего, одиннадцатого или седьмого, с очень большой долей вероятности, что двадцать восьмого.

(А, так, значит, это были не номера спортлото!)

– Написала черным по белому, на случай, если ты снова будешь опровергать сказанное мной.

(«Опровергать сказанное мной…» – меня тоже удивил этот неожиданный юмор.)

– Что вы несете? Зубы нам заговариваете, да?

Блондинчик очень хочет казаться крутым парнем. Двое других молчат, ждут, где-то хлопают двери. Слышны голоса. Главное управление уголовной полиции. Милая Тереза, мы с тобой не где-нибудь, а в уголовной полиции.

– Тереза, объясни, пожалуйста, этим господам, о чем идет речь.

– А ты признаешь, что я была права?

(Что называется, «предварительное условие».)

– Да, ты была права, Тереза, я признаю.

– В таком случае я готова объяснить этим господам…

Эта фраза производит магическое действие. Блондинчик кидается за пишущую машинку и замирает. У четырех глаз комиссара ощутимо удлиняются уши.

– Это очень просто, господа…

Она стоит, они сидят. Картина изменилась. Она – учитель, а они – балбесы-ученики, которые должны шевелить мозгами, чтобы до них дошло.

– Это очень просто. Каждый из вас мог бы прийти к тем же выводам, если бы, конечно, дал себе труд немного подумать.

Она говорит своим скрипучим голосом, таким тоном, как будто ведет занятие в школе полиции на тему «Теория и практика астрологического прогноза смерти». Она объясняет. Ее длинная костистая голова возвышается над слоями дыма; как всегда, она дышит как бы нездешним воздухом. И объясняет «этим господам», что гороскопы четырех предыдущих жертв ясно указывали, что они должны были умереть насильственной смертью именно тогда, когда они умерли, ни накануне, ни днем позже, в совершенно определенной точке пространства – в Магазине.