Подрывник - Юрий Корчевский

Старушка открыла дверь в комнату. Саша пригнул голову перед низкой притолокой, и всё равно приложился макушкой. С улицы, с морозца показалось — в комнате тепло, даже жарко.

— Ты раздевайся, мил человек.

Саша снял телогрейку.

— Проходи, садись.

Саша уселся на скамейку у окна. Комната едва-едва освещалась светом горящих поленьев в печи, просачивающимся из-за неплотно прикрытой печной дверцы.

— Кушать хочешь?

— Не откажусь.

Саше было неудобно просить еду, но есть хотелось сильно. Банку консервов на двоих он съел ещё утром, почитай — сутки минули.

Он поставил автомат на предохранитель, рукавом обтёр запотевшую с мороза оружейную сталь и положил автомат на лавку, поближе к себе.

Старушка принесла чугунок, поставила на стол.

— Чем богаты, не взыщи.

В чугунке оказалась едва тёплая варёная картошка. Саша и ей был рад, в три минуты съел пять крупных картофелин. Селёдочки бы к ней!

— Чаю хочешь?

— Хочу.

— Только у меня заварка из сушёной моркови.

Чай был красноватого цвета, непривычного вкуса, зато горячий. Саша прихлёбывал его из большой кружки, обжигаясь и дуя на поверхность. Зато быстро согрелся.

— Спасибо! — он отставил кружку в сторону.

— Как вас звать?

— Раньше Пелагеей Лукьяновной, а сейчас всё больше старухой называют.

— А что же вы не спрашиваете, как меня зовут?

— Захочешь — сам назовёшься. Ложись спать, поздно уже.

Саше постелили на широкой деревянной кровати.

— Дед мой раньше тут спал, — объяснила Пелагея Лукьяновна. — Перед самой войной помер. Одна я теперь.

Саша разделся, сунул под кровать автомат, а под подушку — пистолет. И едва улёгся под одеяло, как мгновенно уснул. Во сне метался по горящей мельнице, ища спасения.

Проснулся поздно, за полдень. Едва слышно возилась в соседней комнате старушка.

Шлёпая по доскам пола босыми ногами, Саша вышел к ней.

— Доброе утро, Пелагея Лукьяновна!

— Здоров же ты спать, парень! Вечер уже скоро.

— Как вечер?

— Так через час солнышко сядет, весь день и прошёл.

Саша едва не чертыхнулся, но, заметив в углу иконы, сдержался. Один день из десяти пропал зря. Хотя не совсем — он выспался, впервые за много дней — в кровати и тепле. Отдохнул, чувствовал себя бодрым. Вот только в желудке сосало.

— Оденься, охальник.

Саша оделся.

— Когда уйдёшь?

— Через девять дней.

Старушка кивнула. И было непонятно — согласилась она или просто приняла к сведению.

— Садись, ешь.

Пелагея Лукьяновна выставила на стол сковородку с жареной на свиных шкварках картошкой. А к картошке — солёные огурчики и квашеная капуста. М-м-м! У Саши чуть слюни не потекли. Давно он такого не ел!

Из-за стола поднялся с ощущением сытости.

— Ты вот что, милок. Ежели кто тебя увидит, говори — из Смоленска, племянник, мол. Документы-то хоть имеются?

— Никаких.

— Плохо. Полицаи либо немцы заграбастать могут. Тогда днём сиди в избе.

— Хозяйка, мне бы лопату небольшую.

— Есть такая. Наши при отступлении бросили или потеряли. Я подобрала — чего добру пропадать?

Пелагея Лукьяновна вышла и вскоре вернулась с сапёрной лопаткой, да ещё в чехле — брезентовом, солдатском.

— Вернёшь потом.

— Непременно.

— Рыть-то чего собрался?

— Сказать не могу, а врать не хочу.

— Как знаешь.

До сумерек Саша расспрашивал хозяйку — много ли немцев в селе, какие порядки и что народ делает. Пелагея Лукьяновна отвечала степенно, с деталями. Несмотря на возраст, она не утратила памяти и живости ума, чем часто грешат старики. Да и поговорить хотелось, поскольку жила одна.

Заговорили о полицаях.

— Как немцы пришли да порядок свой устанавливать стали, много гнилья и накипи появилось. Бесчинствуют, у людей вещички, что поценнее, отбирают, девок сильничают. Особенно один из пришлых лютует, шрам у него на лице — по лбу идёт и по левой щеке. Народ ему кличку дал, как псу цепному — Резаный. Ой, сколько народу этот душегуб извёл! Семью еврейскую самолично расстрелял за околицей, семью комиссара немцам выдал. Сам в их доме сейчас проживает. Что ни день — пьянки-гулянки. И никакой управы на него нет.

— Найдётся. А где он живёт?

— Шестой дом от меня, по правую руку.

— А комендантский час в селе есть?

— Что? А, слыхала. После шести вечера никому на улицу выходить нельзя, за ослушание — расстрел. У немцев вообще один вид наказания.

— Я сейчас уйду, вернусь завтра поздно вечером.

— Я дверь запирать не буду.

Саша из сеней забрался на чердак, оставил там автомат, сидор и ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман брюк, а нож в чехле — во внутренний карман телогрейки. Долго вертел сапёрную лопатку, думал — куда её прибрать, чтобы не была видна. Потом сунул черенком за пояс. Надёл телогрейку, застегнул. Непорядок — на голове нет ничего, не наденет же он пилотку.

— Пелагея Лукьяновна, у вас шапки не найдётся?

— Заячья, дедова ещё.

Хозяйка достала из сундука провонявшую нафталином изрядно потёртую шапку. Саша надел её и чихнул — запах был прямо убийственно сильным. Но в пожелтевшем зеркале он выглядел деревенским парнем. Лицо похудевшее, бородой обросло. Давненько он не видел своего отражения. На вид — старше стал, лет на пять.

Ну, пора идти. На улицу выходить не хотелось — расслабился за сутки.

Александр взялся за дверную ручку и вдруг вспомнил:

— А мешка небольшого у вас не найдётся?

— Есть — плотный, крапивный.

— Можно взять?

Хозяйка пошарила в сенях и протянула ему мешок. Ого, да сюда центнер войдёт!

— А поменьше?

Нашёлся мешок поменьше — в самый раз.

— Вот спасибо, выручили.

Саша сунул мешок в левый карман телогрейки и шагнул за порог. Хозяйка перекрестила его вслед.

Сразу по огородам Александр направился к околице. Присел за плетнём, осмотрелся, прислушался. Тишина. Он направился к лесу. Ветер, задувая под телогрейку, холодил шею и руки.

Вдоль опушки Саша отшагал часа два. Вроде где-то здесь. Ночью, в темноте, искать бессмысленно, надо выждать утра и найти свои зарубки на деревьях. Он оставлял их ножом, как будто знал, что вернётся.