Смерть в чужой стране - Донна Леон

— Буду признателен, Гвидо. Но я не уверен, что это теперь так уж важно. — Благоразумие или примиренность слышал Брунетти в его голосе?

— Почему?

— Я женюсь.

Значит, любовь. Это лучше и того, и другого.

— Поздравляю, Риккардо. Кто она?

— Вряд ли ты ее знаешь, Гвидо. Она работает в одном журнале, но она здесь почти год.

— Когда свадьба?

— В следующем месяце.

Брунетти не стал фальшиво обещать присутствовать на свадьбе, но то, что он сказал, было от чистого сердца:

— Надеюсь, вы оба будете счастливы, Риккардо.

— Спасибо, Гвидо. Слушай, если я узнаю об этом парне еще что-нибудь, я позвоню, ладно?

— Буду благодарен.

И, высказав еще несколько пожеланий на будущее, Брунетти положил трубку. Неужели все так просто? Неужели финансовые потери заставили Вискарди инсценировать грабеж? Только не знающий Венеции мог бы выбрать Руффоло, этот парень гораздо больше годится на роль мелкого воришки, нежели акулы преступного мира. Но может, сам факт, что Руффоло только что вышел из тюрьмы, служит рекомендацией?

Больше он сегодня ничего не мог сделать, ведь Патта первым бы поднял крик о грубости подчиненных, если бы миллионеру стали задавать вопросы в один день трое разных полицейских, да еще в больнице. Нет, пусть тот поплавает вокруг приманки до следующей недели, когда Брунетти сможет снова осторожно потянуть леску. Сегодня же он забросит удочку в воды Венеции и отправится за очередным уловом.

Синьора Кончетта Руффоло жила вместе с сыном Джузеппе — в те короткие периоды, когда он не сидел в тюрьме — в двухкомнатной квартире рядом с кампо Сан-Болдо. Отличительным признаком той части города является соседство с треснувшей башней этой церкви, отсутствие по соседству удобной остановки речного трамвайчика и — если кто-то пожелает расширить значение слова «соседство» — с церковью Сан-Симоне-Пикколо, где до сих служат воскресную мессу на латыни, открыто протестуя против нововведений. Вдова жила в квартире, принадлежащей некоему общественному фонду, сдающему свои многочисленные квартиры нуждающимся людям. Чаще всего квартиры эти предоставляются венецианцам. Как получила ее синьора Руффоло, оставалось тайной, хотя ее нужду не окутывала никакая тайна.

Брунетти прошел по мосту Риальто, мимо Сан-Кассиано, потом свернул налево, и вскоре приземистая башня Сан-Болдо оказалась справа. Он нырнул в узенькую улочку и остановился перед низким домом. Фамилия «Руффоло» была вырезана изящными буквами на металлической табличке справа от звонка, ржавчина стекала и с таблички, и со звонка и разъедала штукатурку, которая постепенно обваливалась с передней стены. Брунетти позвонил, подождал немного, снова позвонил, подождал и позвонил в третий раз.

Прошло целых две минуты после третьего звонка, когда он услышал голос, спрашивающий из-за двери:

— Si, chiè?[26]

— Это я, синьора Кончетта. Брунетти.

Дверь быстро отворилась, он взглянул в темную прихожую, и ему, как раньше, показалось, что видит он бочку, а не женщину. Синьора Кончетта, как гласило ее семейное предание, сорок лет назад была первой красавицей в Калтанизетте. Сообщалось также, что молодые люди проводили много часов, прохаживаясь взад-вперед по Корсо-Витторио-Эмминуэле в надежде хотя бы взглянуть на прекрасную Кончетту. Она могла выбрать любого, начиная с сына мэра и кончая младшим братом доктора, но вместо этого выбрала третьего сына в семье, которая когда-то железным кулаком правила всей этой провинцией. Выйдя замуж, она стала носить фамилию Руффоло, а когда долги Аннунциато заставили их покинуть Сицилию, превратилась в чужачку в этом холодном и негостеприимном городе. Вскоре осталась вдовой, живущей на государственную пенсию и на доброхотные даяния мужниной семьи. И оказалась матерью уголовного преступника еще прежде, чем Джузеппе успел окончить школу.

Со дня смерти мужа — события, которое подействовало на нее с силой, необъяснимой даже для ее сына, а пожалуй, и для нее самой, — она стала одеваться только в черное: платье, туфли, чулки, даже шаль. Хотя с годами она становилась все более тучной, а лицо ее покрылось морщинами от переживаний за сына, черное оставалось неизменным: она будет носить его до могилы, а может быть, и после.

— Добрый день, синьора Кончетта, — сказал Брунетти, улыбаясь и протягивая ей руку.

Он внимательно смотрел на нее, читая на ее лице смену выражений, как ребенок читает быстро переворачиваемые страницы комикса. Мгновенное узнавание, инстинктивный холодок отвращения к представляемому им учреждению, но потом он увидел, что она вспомнила доброту, которую он проявил к ее сыну, ее звезде, ее солнцу, и от этого лицо ее смягчилось, а губы приподнялись в улыбке искреннего удовольствия.

— Ах, Dottore, вы опять пришли навестить меня. Как мило, как мило. Но вы бы лучше позвонили, я привела бы дом в порядок, испекла бы что-нибудь. — Он понял слова «позвонили», «дом», «порядок» и «испекла», так что уловил смысл сказанного.

— Синьора, чашечка вашего славного кофе — это самое большее, на что я смею надеяться.

— Входите, входите, — сказала она, беря его под руку и притягивая к себе. Потом попятилась в открытую дверь своей квартиры, все еще держа его под руку, словно боялась, что он убежит.

Когда они вошли, она закрыла дверь одной рукой, а другой все еще продолжала тянуть его за собой. Квартирка была так мала, что заблудиться в ней было невозможно, и все же она самолично отбуксировала его в маленькую гостиную.

— Садитесь в это кресло, Dottore, — сказала она, подводя его к мягкому креслу, покрытому какой-то блестящей оранжевой тканью, и наконец отпуская его. И когда он заколебался, она сказала настойчиво: — Садитесь, садитесь. Я приготовлю нам кофе.

Он повиновался, погрузившись в кресло так, что колени его оказались почти вровень с подбородком. Она включила лампу, стоявшую рядом с креслом; семья Руффоло жила в никогда не развеивающемся полумраке первого этажа, но даже свет, зажженный в полдень, ничего не мог сделать с сыростью.

— Не двигайтесь, — скомандовала она и пошла в другой конец комнаты, где откинула цветастую занавеску, за которой находились мойка и плита.

Со своего места Брунетти видел, что краны блестят, что плита просто сияет белизной. Женщина открыла шкаф и достала цилиндрическую кофеварку «Эспрессо», которая у него всегда связывалась с Югом, он и сам не знал почему. Она отвинтила крышку, тщательно протерла, потом протерла еще раз, потом налила туда воды и высыпала кофе из стеклянного колпачка. Жестами, которые за десятилетия повторения приобрели четкий ритм, она наполнила кофеварку водой, зажгла газ и поставила кофеварку на плиту.

С тех пор как он последний раз был здесь, комната изменилась. Желтые искусственные цветы стояли теперь перед пластмассовой статуэткой Мадонны; вышитые и отделанные кружевом овалы, прямоугольники и круги покрывали все поверхности; на них стояли ряды семейных фотографий, на каждой из которых фигурировал Пеппино: Пеппино, одетый, как крошечный матросик, Пеппино в ярко-белом на своем первом причастии, Пеппино, сидящей на осле с боязливой улыбкой. На всех фото выделялись большие уши ребенка, придававшие ему сходство с инопланетянином из мультфильма. Один угол был превращен в своеобразный мемориал ее покойного мужа. Там красовались: их свадебное фото, запечатлевшее ее давно исчезнувшую красоту; прогулочная тросточка мужа с набалдашником слоновой кости, посверкивавшим даже в тусклом свете комнаты; его lupara, чьи смертоносные короткие стволы постоянно были начищены и смазаны маслом даже спустя десятилетие после его смерти, словно смерть не освободила его от необходимости жить по стандартам сицилийского мужчины, всегда готового ответить оружием на любое оскорбление, нанесенное его чести или его семье.