Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Кальсоны с начесом и свитер (чистая индийская шерсть) пригодились для гастрольных поездок Кузьмы. Летом, когда его отправляли в агитбригаду, Маргоша договаривалась с друзьями, чтобы они за ним присмотрели. С общих отпускных Нарышкины приобрели телевизор «Рекорд», проигрыватель и кучу пластинок фирмы «Мелодия» с классической музыкой.

Праздники справляли той же небольшой дружной компанией. В Святки женщины ворожили. Маргоша поверила в гадания, но никогда больше не гадала. Зачем? Ее светлое сегодня установилось прочно.

Спустя несколько лет контуры светлого будущего проступили для всех якутян в дни приезда председателя Совмина Алексея Николаевича Косыгина. По случаю его явления пути торжественного маршрута были оснащены новыми тротуарами, фасады домов покрашены, а дорога от аэропорта до города обсажена юными березками. В крупных продовольственных магазинах выкинули дары моря, сыр, копченую колбасу и настоящий (не ячменный) кофе без цикория. Неприметные люди утрясали очереди порционно, чтобы у высокого гостя не создалось впечатления, что он прибыл на голодный мыс.

Березки зеленели ровно до отлета правительственного рейса и попадали, потому что их воткнули в землю, как палки, без корней. Нерегулируемые толпы махом прибрали остатки колбасно-кофейной роскоши, и очертания будущего снова потемнели. Но не у Маргоши. Ее с Кузьмой жизнь зацвела буйным цветом: им в том месяце выделили квартиру. Первым делом Нарышкины прибили в зале новой квартиры портрет матери Кузьмы над пустым пока местом, где позже поставят диван.

Снова всколыхнулись старые пересуды о том, как лукава и расчетлива Маргоша. Она смеялась над сплетнями. Поняла, что зависимость от таких разговоров всегда портила ей нервы и что влияние от общественного мнения неволит людей в их действиях и мечтах. Сколько бы ни злорадствовала Беляницкая, Маргоша не стыдилась своего прозвища. Ей нравилось быть Кузьме няней, матерью и одновременно женой. «Пушкин, хоть гений, сам говорил, что он сукин сын, – думала она. – В Кузькиной матери тем более ничего стыдного нет. Ничего! А если кто-то считает иначе, пусть идет куда подальше вальсом Маньчжурии».

Агитационно-художественная бригада плыла по реке на просторной барже за катерком-буксиром. На судне были оборудованы сцена, кабинет врача с аптекой, торговая лавка, кухонный балок с печкой и жилые палаточные помещения. Вместо паруса или, вернее, падуги над сценой развернулся кумачовый лозунг: «Жить и трудиться по-коммунистически!» Так бригада и трудилась в деревнях, на полевых станах и летних фермах. Артисты давали в день по два-три концерта. Доктор Штейнер осматривал сельчан. Инструктор Буфетов отвечал за подопечных и содержание концертного репертуара, чтобы в него случайно не вкрались застольные песни и пошлые романсы в угоду мещанским вкусам.

Имя у Буфетова было длинное – Константин Святославович. Доктор Яков Натанович, поразмыслив логически, предложил называть его Сервантесом. То есть переиначил Буфетова в Сервантова, а Сервантова – в Сервантеса, тем более что инструктор впрямь смахивал на литературного отца Дон-Кихота. Константин Святославович отнесся к «псевдониму» демократично и даже стал откликаться.

Уполномоченный по организации зрителей Сидоров вел подсчет населения, охваченного культурным обслуживанием, и согласовывал с руководством сельских советов хозяйственные дела. Вне официальной деятельности Сидоров был рубаха-парень и в подходящую, по его мнению, минуту любил почитывать при дамах стишки вроде таких: «Листья дубовые падают с ясеня, ну ничего себе, ну ни х…я себе». Уверял, что сочинены они классиками, а если некоторые без понятия, то это не классиков вина и проблема.

Сомнительная поэзия очень раздражала лектора Трудомира Николаевича. Его вообще многое раздражало, включая, кажется, собственное имя. Он скромно предпочитал рекомендовать себя Т. Н. Воскобойниковым. Лектор пропагандировал передовой социалистический опыт и разоблачал ужасы капитализма. Иллюстрациями докладам служили три фанерных плаката, рисованных масляными красками на случай дождя. На первом плакате поверх многоэтажных зданий в синем-синем небе дымили заводские трубы; на втором доярка с лицом завуча по воспитательной работе рекламировала новый доильный аппарат; на третьем толпа в белых балахонах с прорезями для глаз, размахивая факелами, гналась за негром.

Неровные шеренги домишек разглядывали проплывающие суда, щурясь щелями притворенных по летнему времени ставен. На далеких сопках кучились анфилады лабазов, куда жители приречных долин поднимают детей и скот во время большой воды. Улицы казались необитаемыми, но едва катерок причаливал к берегу, народ шумно, с сумками-кошелками скатывался с взгорий. Товары торговой палатки были поделены по пунктам следования, и лимитированные коробки пустели с космической быстротой. Пережидая очередь на консультацию к врачу, пожилой люд усаживался на скамейки, молодые шутили: «Пешком постоим». Считали залетающих в рот лектора мошек. После пылкой его речи о всеобщей индустриализации вежливо интересовались, проведут ли в их глубинке электричество. Т. Н. Воскобойников обещал лампочку Ильича в каждый дом не далее чем в пятилетке и, убедившись, что реклама нового доильного аппарата не вызывает у доярок подъема ожидаемого воодушевления, разворачивал картиной к зрителям третий плакат. Лектор избегал высокого тона в обличении поджигательницы войн Америки: были случаи, когда впечатлительные колхозники срывались в сельпо скупать соль, мыло и спички.

Во время концерта старушки в первом ряду обсуждали драматическое сопрано певицы.

– Писчит и писчит, да тонко как… Чисто комариный песнь…

– Поди, голосу мало у ей?

– Выдь-ка, Фадеевна, покажи имям! Ты ж как загудишь, ажно кубыки[14]скочут.

Инструктор помечал в блокноте: «Поменять оперу на фольклор».

Сервантес много чего знал, о чем догадывался вплоть до кукишей за спиной в ответ на его замечания. Успел прозондировать нравы новых подчиненных. Бдительное око примечало все: спекулятивные махинации продавщицы с косметикой, рогатки в карманах бутузов баянистки Риммы Осиповны, охотницу за птицами кошку Фундо на крыше кухни.

Скрепя сердце разрешил он взять в плавание детей и кошку. Не любил уговоров и конфликтов, а тут всей компанией налегли, – понял, что не отстанут. Кошка принадлежала артисту Дмитрию Неустроеву, известному басу профундо и оригиналу номер один. Дмитрий Филиппович в очередной раз вылечился от алкоголизма, но в любой момент мог «развязаться» и что-нибудь отчебучить. Вторым оригиналом был тенор Нарышкин, о рассеянности которого ходили легенды и эпиграмма:

Вышел к зрителям Нарышкин

в пиджаке, но без манишки,

если в ней – наверняка

вышел он без пиджака.

А как-то раз во время загрузки дров потерялась в лесу ведущая Иза Готлиб. Еле дозвались, Сервантес чуть не поседел. Одинокий променад по звериным тропам девушка объяснила просто: «Люблю тайгу». Одна из лучших двуязычных ведущих, Иза была незаменима в гастрольных поездках, но о такой ее «оригинальности» инструктора не предупреждали. Потом Яков Натанович сказал, что ребенком Иза воспитывалась в якутской семье, отсюда и знание языка. Якуты верят в лесных духов, тайги не боятся, и новые места им всегда интересны.