Гражданская война. Миссия России - Дмитрий Абрамов

– Э-э, вашбродь! Надысь я табя в погонах видал. А потом и по виду-т не из крестьян ты, хоть и рвань на табя надень. Почитай, из благородных?

– Из них, братец.

– Вот вишь, опять же «братец». Так ведь только благородные кажуть. То есть не «брат», не «браток», а как молодшего, неразумного – «братец». Э-эх вы, господа! Пропили, прогуляли, проспали Рассею и зямлю-т нашу просрали. Отдали яё большакам да инородцам. Ну, да ниче…

– Не упрекай, солдат! Россия и у тебя, и у меня одна. Другой нигде не найдем и эту, видать, не поделим. Так уж Богу угодно.

– Эх, умен ты, вашбродь. И слова правильные говоришь. Вижу, душа болить у тобя. Бога помнишь! Но как же ты при своем-то уме да попалси в энту контрисветку? Неужто ума не хватило?

– Не хватило, видать. Научи, солдат, что делать-то?

– Да, коли тя так уделали, выходить, насолил ты им. И не помилують. Бяжать тобе надоть, барин. Иначе иль енти аспиды, иль большаки придуть да расстреляють. Слышишь, с орудьев бьють. Конец Деникину выходить. Час-другой у них тута суматоха пойдеть. Бяги, пока нито.

– Как бежать то, подскажи, родимый?

– Поди, стучись у дверь, проси за ради Христа, отворят. Извиняйся, подойди к часовому, что постарше. Дядя, дай, мол, подкурить. Прикури. Насыпь и ему самосадику, угости, то есть. Да скажи, что жена, мол, письма от тобя ждеть, детишки голодныя, болеють. Наше-то поколение, постарше, с понятием. Нехай на четверть часа отпустить письмо у вокзалу с пошты отправить. Да и так, куды тобе деваться? Не к красным же бежать. А и то, а?.. Давай-ко, барин, держи мой старый кисет. У меня новый есть. Бог тобе в помощь. Да и мне в бега подаваться надо. Домой пора…

* * *

Женя проснулась в полночь. С тревогой оторвалась от подушки, выпрямилась, села на постели, протерла глаза. Ей почудилось, словно кто-то провел по ее волосам легкой шелковой паволокой или крылом с тончайшим оперением и тихим голосом прошептал ей на ухо:

– Проснись, Евгения! Не засыпай, молись за Кирилла!

Женя в страхе перекрестилась. Затем подумала, осмыслила все, улыбнулась и упала головой на подушку. Сон мгновенно взял ее в свои объятья.

Но не прошло и пяти минут, как в ночном, холодном ноябрьском сумраке она в тонком тревожном сне вдруг увидела и услышала, как младенец-доченька, протягивая к ней ручонки, прошептала:

– Мама, мамочка! Проснись! Помоги папе. Папа бежит, волки за ним!

Женя, окончательно испуганная голосами и видением, проснулась. Встала, наклонилась над детской кроваткой. Наташа крепко спала и посапывала.

«Надо же привидеться такому! Какие волки? А, ну понятно – волками пугают маленьких детишек… Да, но откуда младенец может знать о волках и как она может говорить?» – с испугом подумала Женя.

Склонившись над кроваткой, она перекрестила дочь, а затем, обратившись к образу Богородицы, стала вспоминать забытые с юности молитвы.

* * *

Кирилл бежал. Бежал уже вторые сутки на север, ориентируясь по звездам и восходу.

Сколько же в то время было в России таких вот беженцев-беглецов, людей, ищущих пристанища, ищущих, где приклонить голову, где найти спасение, мятущихся из края в край своей огромной, раздираемой междоусобной враждой Отчизны!

Кирилл давно оставил окраины города позади. Днем прятался в оврагах и балках, поросших кустарником и лесом. Ночью вышел на какую-то еле различимую, засыпанную снегом дорогу, обозначенную полозьями саней и уводившую на северо-восток в бескрайнюю ночную степь. Он промерз до костей, но, протирая уцелевшее пенсне, кутаясь в рваную телогрейку, все шел и шел вперед, как-то согреваясь быстрой ходьбой. Канонада глухо гремела на востоке. Возможно, была уже полночь, когда, подходя к затерянному в степи хуторку, он вдруг набрел на двух присыпанных снегом покойников. Кирилл в очередной раз протер пенсне, осмотрелся. Снег был притоптан вокруг. Оба убитых, вероятно, расстрелянных, были без сапог. Но если один был в рваной гимнастерке, то на другом была старая солдатская шинель. Убитые были без погон, без каких-либо знаков различия и принадлежности к белым или красным.

Перекрестившись, читая «Отче наш», Кирилл с трудом снял с окоченевшего покойника шинель и размял ее руками, ощупал, осмотрел. На левом отвороте шинели, напротив сердца, было несколько отверстий. На противоположной стороне у левой лопатки расплылось и замерзло большое черное кровавое пятно. В правом внутреннем нагрудном кармане лежала свернутая газета. В потайном кармане у пояса была коробка спичек.

Шинель он надел поверх телогрейки и поднял воротник. Скоро ему стало теплее. Хутор обошел стороной, слишком велика была вероятность того, что там на постое те, кто расстреливал. Наверное, сделал он правильно… но все же вскоре пожалел об этом.

И полчаса не прошло, как явились вековечные спутники российских лихолетий, жирующие и плодящиеся на ее бедах и утратах. Они явились из глубин бытия самой дикой и первозданной природы, хищники, попущенные Творцом для вразумления человечества. И Кирилл сразу почувствовал и услышал их. Унылый и грозный вой предупредил его. Почувствовав, что его преследуют, Кирилл машинально побежал к ближайшей роще, раскинувшейся на склоне большого яра. Бежал он быстро, но оглянулся; стая числом с десяток рысила за ним по пятам…

Он успел добежать до первого развесистого дуба и вскарабкался по ветвям метра на три от земли. Они были уже близко. Вожак осторожно подвел стаю к дереву, и они обложили его со всех сторон. Сердце Кирилла бешено колотилось.

– Эх, пистолета нет! Где-то сейчас подарок Ивашова? Может быть, сейчас этот ублюдок из контрразведки расстреливает из этого не запятнанного мерзкими убийствами оружия неповинных людей, – подумалось Кириллу.

Прошло около часа. Звери не уходили. Крутясь возле дуба, скулили и повизгивали, щелкали зубами, рыча, поднимая вверх ощеренные морды.

– Лучше тут замерзну, а вниз не сойду, только бы не упасть, как усну, – думал Кирилл, ощупывая себя, замерзая и забываясь в холодном, заиндевелом сне, читая, как стихи, заученные с детства молитвы.

И тут где-то в версте, а может, и более, прозвучали винтовочные выстрелы, следом ударил пулемет. Серое зверье, скуля и повизгивая, снялось с места. Вожак повел стаю куда-то по дороге к хутору.

Космин еще полчаса сидел на дереве. Ощупал спички, присмотрелся сверху, где развести костер. Взглядом нашел метрах в двадцати куст с сухими ветвями. Медленно спустившись с дерева и осматриваясь, он побрел к кусту. Наломал тонких сучьев, сложил пирамидкой, достал газету, оторвал половину. Из газеты выпала листовка. Он аккуратно завернул листовку в остаток газеты и убрал в нагрудный карман. Свернул оторванный лист, чиркнул спичкой, запалил, сунул горящий факелок между тонких веток. Костер разгорался медленно. Космин раздувал его полой шинели. Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд и с трепетом обернулся. Из-за кустов на него смотрели, желто-зеленые полные лютой, нечеловеческой ненавистью и злобой звериные глаза. Это были глаза вожака. Стая вновь окружила его и расположилась метрах в пятнадцати-двадцати, но костер уже полыхал. Космин задрожал всем телом и стал поспешно ломать ветки и выкладывать второй костер метрах в пяти от первого. Затем – третий перпендикулярно первому и второму. Вскоре пламя трех костров озарило окрестные кусты и деревья. Зверье отступило подальше, но продолжало сторожить его… Он не сомкнул глаз до утра, ломал сучьи и подкладывал их в костры. Холод отступил. Космин был весь мокрый от пота, жара и горячего едкого дыма. Стекла пенсне покрылись копотью и частичками гари. Только с зарей стая снялась и ушла восвояси.