Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей - Эрик Вейнер

Мне больше нравится термин Айрис Мёрдок — unselfing, избавление от собственного «я». Эта английская философствующая писательница описывает один случай. Как-то она смотрела в окно, испытывая тревогу и обиду из-за неприятной реплики, услышанной накануне, и вдруг заметила парящую в небе птицу — пустельгу. «В одно мгновение все изменилось, — пишет она. — Погруженное в раздумья „я“ с его уязвленным самолюбием исчезает. Больше нет ничего, кроме пустельги. И когда я возвращаюсь к размышлениям о других вещах, они кажутся мне уже не столь важными»[107].

Любое невнимание связано с эгоизмом. Мы решаем, что происходящее у нас в голове важнее, интереснее всей прочей Вселенной. Поэтому-то нарциссы так невнимательны. Их внимание запечатано, недвижно. Внимание — наша живительная кровь, она должна двигаться по венам. Накапливать внимание — значит убивать его.

* * *

Порой в конце многое становится яснее, чем в начале. Думаю, с Симоной Вейль было именно так. Последние месяцы ее жизни похожи на фильм в быстрой перемотке. Именно в это время она достигла невероятной, героической плодовитости как писатель, проявляла и принимала доброту, пережила крах — и подошла к неизбежному, неоднозначному концу. Все это происходило в Англии в разгар Второй мировой войны. Меня невероятно захватывает жизнь Вейль в обожаемом ею Лондоне, люди, с которыми она встречалась, и огромный знак вопроса, нависший над ее смертью.

Жизнь Симоны Вейль измерялась не кофейными ложечками, а билетами на поезд. Летом 1940 года они с родителями сели на последний поезд из Парижа, гитлеровские войска наступали им на пятки. Некоторое время она преподавала философию железнодорожным рабочим. Самые плодотворные свои годы она провела в Лондоне. Там, катаясь по подземке, она размышляла и читала.

Здесь же нахожусь теперь и я. На Центральной линии Лондонского метрополитена — заключительном отрезке моего путешествия, начавшегося с вокзала Сент-Панкрас. В кармане у меня старая карта метро 1931 года. Воплощение простоты. Много внимания ей уделил Гарри Бек — техник узла связи лондонской подземки. Бек знал, что прежняя карта нехороша. На ней линии метро были наложены на карту городских улиц, что путало людей, а кроме того, расстояния между станциями были даны с соблюдением масштаба. Это путало людей еще сильнее. Им было неважно, как далеко друг от друга находятся станции и какие улицы проложены у них над головой. Они хотели знать, как попасть с одной станции на другую и где пересаживаться. Вместо этого они оказывались в когнитивной ловушке, о которой предупреждал еще Шерлок Холмс: «Важные улики были погребены под кучей второстепенных».

В свободное время Бек нарисовал новую карту, созданную по модели электросхемы. Теперь реальность выглядела гораздо проще и понятнее, чем на самом деле. Станции располагались на одинаковом расстоянии друг от друга, линии пересекались под одинаковыми углами — 45 или 90 градусов. Карта Бека покорила лондонцев и по сей день практически не менялась. У Бека получилось — потому что он был внимателен. Он мыслил не просто как инженер, а как пассажир.

На каждой станции кто-то выходит из вагона, кто-то входит. Снова выходит и снова входит. «Соблюдайте осторожность при посадке в вагон» — эта фраза звучит здесь с бодрым английским акцентом. Поездка в лондонском метро — прекрасная возможность поупражняться во внимании. Перед глазами мелькает бесконечная череда людей — туристы с широко распахнутыми глазами, банкиры — с прищуренными, безглазые попрошайки.

Воздух наполнен обрывками разных языков: французский герундий, итальянское причастие, американское восклицание. Кажется, столь многое спорит за ваше внимание, но это не так. Это не соревнование — скорее единый порыв.

Я управляю своим вниманием, словно прожектором. Сейчас я направляю его на женщину, сидящую прямо напротив меня. На ней штаны с цветочным узором, лицо выражает упрямую сосредоточенность — она решает кроссворд в газетке, лежащей у нее на коленях. Она ритмично покачивает головой, одновременно орудуя ручкой, словно дирижерской палочкой или ломтиком картошки фри. Она сосредоточена. Но внимательна ли? Нет, сказала бы Симона Вейль.

Когда поезд прибывает на мою станцию, «Холланд-Парк», я, соблюдя осторожность при выходе из вагона, направляюсь к выходу на улицу. Я не иду — скорее плыву. Меня несет толпа. Я пытаюсь быть внимательным, но скорость моего передвижения мешает этому. Скорость — враг внимания. Выйдя со станции, я моргаю от внезапного солнечного света и пытаюсь прийти в себя.

Переход от подземной к земной жизни всегда дается непросто. Каждый раз ты на мгновение теряешься, не зная, где ты и вообще кто ты: респектабельный обитатель земли или странное существо из подземки? Незнакомцы смотрят на тебя (ну или так кажется), оценивают, не вполне уверенные, здесь ли твое место, наверху.

Чтобы продемонстрировать свою уместность на поверхности, я иду. Куда именно — не знаю, но главное — двигаться вперед. Вокруг меня типичный лондонский уютный райончик, недалеко от Ноттинг-Хилла. Я прохожу мимо кафе, где можно просидеть целый день с одной чашечкой кофе, прелестно обставленных книжных магазинов — самим фактом своего существования они упорно отрицают законы экономики. Вот пакистанец торгует цветами.

Повернув на Портленд-роуд, я прохожу еще несколько метров, и вот он, дом № 31. Дверь выкрашена свежей белой краской. Иначе ее было бы не отличить от дверей всех остальных домов в этом районе. Никаких надписей. Никакой мемориальной таблички. Среди кураторов исторических достопримечательностей Лондона любителей Симоны Вейль, очевидно, нет. Не то чтобы я был этим удивлен: она, «философ крайностей и парадоксов»[108], по словам одного ее биографа, славы не ждала и не хотела.

Вейль жила на втором этаже, где снимала жилье у некой миссис Фрэнсис, вдовы-учительницы с двумя ребятишками. Вейль привязалась к мальчикам. Младшему, Джону, помогала с уроками. Он вечно вертелся у входной двери, ожидая «мисс Симону».

Вейль любила свою маленькую комнату, откуда днем были видны ветви деревьев, а ночью — звезды. Она любила и Лондон, любила веселых и добрых англичан. «Они особенно добры, — писала она родителям, бежавшим в Нью-Йорк. — Нервы у всех напряжены, но они держат себя в руках — из самоуважения и подлинного благородства… Я нежно люблю этот город и все его раны». Раненая душа в раненом городе, думаю я, глядя, как молодая парочка звонит в дверь, соседнюю с 31-й. У них при себе бутылочка вина.

Днем Вейль работала на движение «Свободная Франция» — разношерстную компанию французских беженцев, мечтающих освободить родину от нацистов. За Вейль закрепилась репутация неустанной труженицы — и завзятой мечтательницы. «Она бурлила идеями»[109], — вспоминает ее подруга Симона Петреман. Среди этих идей были столь сумасбродные, как, например, парашютно-десантная высадка на территории оккупированной Франции и создание медсестринского батальона («состоящего из женщин, наделенных нежностью и холодной решимостью»). Она подробно продумала свой план, даже купила парашютный шлем и летную инструкцию. Ее энтузиазм разделяли не все. «Да она не в себе!» — воскликнул Шарль де Голль, ознакомившись с одним из ее планов (ни один из них не был одобрен).