Огни на равнине - Сёхэй Оока

Мой доктор – глупец. Он на пять лет младше меня. Постоянно шмыгает «насекомоядным» носом и с шумом втягивает в себя сопли. Этот лопух даже не подозревает, что я изучил симптомы шизофрении и ретроградной амнезии и стал обитателем сумасшедшего дома по собственному желанию. Его познания в области психиатрии столь же поверхностны, как мои в области теологии.

Впрочем, используя различные экспериментальные методы лечения, такие как искусственный сон и шоковая терапия, он избавил меня от приступов психопатической анорексии и тем самым исключил лишний источник раздражения из моей повседневной жизни. За это я ему очень признателен.

Деньги, которые я получил от продажи дома, похоже, обеспечат мне долгое пребывание в этой обители, позволят похоронить себя в четырех стенах отдельной палаты. Я отказался от услуг сиделки и медсестры. Помощь жены тоже отверг. Своей супруге я предложил развод; как ни странно, она согласилась. Общий интерес к моей болезни поспособствовал возникновению своеобразных сентиментальных отношений между ней и моим врачом.

Теперь я сижу в своей комнате в полном одиночестве. Жена больше не навещает меня, но я прекрасно знаю, что она часто наведывается в лес, темнеющий перед лечебницей. Под сенью красных сосен проходят ее любовные свидания с доктором.

Мне наплевать. Все мужчины – людоеды, все женщины – шлюхи. Поведение каждого из нас должно соответствовать нашей натуре.

Доктор читает мои записи, уже дошел до того эпизода, в котором я теряю память. Он посмеивается и с приторной улыбочкой заявляет:

– Очень хорошо написано. Словно роман читаешь, честное слово! Жаль, что из-за вашей частичной амнезии отсутствует последняя глава воспоминаний. Но мы на верном пути! Ключ к разгадке вашей болезни мы отыщем именно здесь…

Забытое мною продолжает жить во мне, словно яркое пятно во мраке. Я направляю прожектор памяти в темные глубины своего прошлого, но, как только луч высвечивает затвор винтовки, усеянный каплями дождя, у меня наступает затмение и я не могу продвинуться глубже. А вновь память моя включается в тот миг, когда я оказываюсь на операционном столе в американском полевом госпитале. Десять дней отделяют один от другого два эпизода моей жизни. Быть может, именно там скрыто связующее звено, которое соединит настоящее с прошлым.

Поскольку в моей памяти полностью отсутствуют какие-либо картины и образы того периода, я решил проникнуть в неведомую зону, используя свою способность выстраивать умозаключения. Логика тоже может быть полезной в процессе воспоминания.

Врач пристально смотрит на меня. В его взгляде я угадываю самодовольство человека, который полагает, будто проник в тайны чужой души. Он кивает и покидает мою комнату. В полном одиночестве я отправляюсь с сад. Сажусь на лавку, смотрю, как октябрьское солнце накидывает на сосны длинные тени и они сползают вниз, на желто-зеленую лужайку, выпуская на свободу сонм лиловых пятен. Получив определенный стимул в разговоре с доктором, мой мозг начинает прясть нить рассуждений…

Партизаны схватили меня недалеко от города Ормок, по крайней мере, так было обозначено на моей нашивке военнопленного. Однако последнее, что я помню, – это горный лес. Он находился на значительном расстоянии от района, контролируемого партизанами. Видимо, я проделал немалый путь пешком. Но какую цель я преследовал? Куда шел?

На следующую ночь после убийства филиппинской женщины я выбросил винтовку, посчитав, что именно она стала причиной преступления, и больше не прикасался к огнестрельному оружию до момента столкновения с людоедом. Тогда я решительно схватил винтовку и не выпускал ее из рук даже после убийства Нагамацу. Из всего этого можно сделать вывод, что я не расставался с винтовкой и все то время, пока в беспамятстве скитался по острову. Разве это не свидетельствовало о том, что я призван был олицетворять гнев Божий?

Но Бога нет. Его существование столь зыбко и малоубедительно, что целиком зависит от стремления людей веровать. Вопрос в следующем: неужели я действительно находился во власти иллюзии, полагая, что олицетворяю божественный гнев?

В моем представлении образ филиппинцев тесно переплетался с огнем. Я не знал, почему островитяне разводили костры; избавлялись ли они так от мусора и соломы, поджигали траву, чтобы улучшить будущий урожай, или же сигнальным дымом оповещали друг друга о близком присутствии нас, японских солдат. Как бы то ни было, во время бесконечных скитаний по острову дым и огонь ассоциировались у меня с партизанами. Я представлял себе темные фигуры, крадущиеся за завесой пламени.

Возможно ли, что я вновь вижу огни на равнине?

У меня в ушах – а быть может, в глубине души – раздается приглушенный звук, словно кто-то с ускорением бьет в барабан. Барабанная дробь сыплется на продолговатые тени красных сосен, что высятся передо мной, падает на миражи огней, которые в безлюдных районах острова Лейте постоянно сопровождали меня, опережая каждый мой шаг.

Я чувствую, как здесь, на равнине Мусаси, простирающейся во все стороны вокруг больницы, в воздух поднимаются искры бесчисленные невидимых костров. Я чувствую, как серый сумрак забытья спорадически озаряется россыпью отблесков этих огней. И нет никаких мыслей, никаких ощущений: только это отражение является реальностью.

Возвращаюсь в свою комнату. Ужинаю и ложусь в постель. По-прежнему раздается барабанная дробь. В сознании наконец начинают всплывать образы стертого прошлого. Я реконструировал весь период, выпавший из моей памяти. Ну, почти весь. Возможно, в ходе написания этих заметок я вспомню все.

Возможно, это тоже сплошные иллюзии. С другой стороны, я не могу ставить под сомнение все свои ощущения и переживания. Воспоминание – в некотором роде тоже вид жизненного опыта. И кто посмеет утверждать, что я не живу? Я никому больше не верю, но веру в себя я еще не потерял…

Огромный столб дыма взвивается над равниной, у его основания я вижу языки пламени. А вот еще одна струйка: тонкая, робкая, неопределенная, она тянется вверх, загибается крючком, дрожит, как магнитная стрелка, и я понимаю, что дым может по желанию менять форму.

Странно, но видение огня и дыма навевает мысли о горючих материалах. Не знаю, где именно, под тонким крючковатым дымком или под огненно-дымовым столбом, но я различаю солому, сложенную снопом, похожую на муравейник. Она горит. Огня я не вижу – только дым. Он вьется, словно пар, над верхушкой «муравейника», как-то с трудом отрывается от соломы, потом, не желая рассеиваться на ветру, связывается в тугой узел и возносится ввысь, будто следует к месту назначения, которое расположено между небом и землей.

Потом у меня перед глазами встает кусок выжженной равнины. Как тень под водой, дым ползет по черному, только что выгоревшему жнивью, стелется между корнями травы, которую не затронул огонь.

По форме костры похожи на те, что неоднократно встречались мне после того, как я покинул свою часть. Но я никогда прежде не видел, из чего был разложен костер. Образ соломы, стало быть, принадлежит периоду, выпавшему из памяти.