Уильям Шекспир. Человек на фоне культуры и литературы - Оксана Васильевна Разумовская

но при этом немыслимую в поэзии деталь: «…и в мире много ароматов есть / Ее дыханья слаще и прекрасней»[187]. Учитывая низкий уровень медицины вообще и стоматологии в частности[188], а также повсеместное пренебрежение правилами личной гигиены[189], эта деталь говорила современникам слишком многое и радикально противоречила принципам любовной лирики, предписывавшей женщине благоухать с головы до ног (включая глаза!) цветочными ароматами:

Я целовал (дана мне милость эта),

И мне казалось – я в саду весной

Иль пью невольно запахи букета,

Войдя к влюбленной девушке в покой.

О боже! Губки пахли как левкой,

А розы щек дышали розой дикой,

Лоб белоснежный – сладкой резедой,

Глаза – едва раскрывшейся гвоздикой,

Овалы плеч – пунцовою клубникой,

Изгибы шеи – словно розмарин,

Волна груди – лилеей бледноликой,

Соски – как свежий, молодой жасмин.

Но всех садов и всех оранжерей

Ее благоухание нежней [190].

При этом все лирические клише, «забракованные» в процессе создания лирического портрета дамы, Шекспир дерзко, виртуозно и, возможно, пародийно использует для воспевания красоты юного друга:

Фиалке ранней бросил я упрек:

Лукавая крадет свой запах сладкий

Из уст твоих, и каждый лепесток

Свой бархат у тебя берет украдкой.

У лилий – белизна твоей руки,

Твой темный локон – в почках майорана,

У белой розы – цвет твоей щеки,

У красной розы – твой огонь румяный.

У третьей розы – белой, точно снег,

И красной, как заря, – твое дыханье.

Но дерзкий вор возмездья не избег:

Его червяк съедает в наказанье.

Каких цветов в саду весеннем нет!

И все крадут твой запах или цвет[191].

Едва ли современники оценили по достоинству бунтарский запал шекспировских сонетов и их возможный пародийный подтекст. Френсис Мирес (1565–1647)[192] называет Шекспира «сладкозвучным и медоточивым» именно за его лирику, хотя многим другим читателям сонеты показались не «сладостными», а приторными. В целом их появление осталось для елизаветинцев почти незамеченным – цикл был опубликован, когда любовь к сонету у читателей уже пошла на спад, хотя сборники и циклы сонетной лирики продолжали публиковаться, своей вторичностью и многочисленностью усугубляя кризис жанра. Собственно, Шекспир и не планировал знакомить широкую аудиторию со своими стихотворениями – он не предназначал их к публикации, так что изданы они были, вероятнее всего, пиратским способом, без ведома автора. Неизвестно, какой была реакция на сам сборник и его публикацию графа Саутгемптона (если он все же был адресатом и прототипом «светлого юноши» сонетного цикла Шекспира), но драматург пытался, как минимум, еще дважды привлечь его внимание, поскольку посвятил Генри Ризли еще два произведения, написанных в годы вынужденного «простоя», – поэмы «Венера и Адонис» (1593) и «Обесчещенная Лукреция» (1594). Оба шекспировских текста начинаются посвящением графу, несколько слащавым и подобострастным на современный вкус, однако вполне типичным и традиционным среди его собратьев по перу.

Если сонет был изысканным и сложным по своей рецептуре поэтическим «десертом», венчавшим собой пиршество английской ренессансной лирики, то поэма была хлебом насущным, то есть основным блюдом литературного «меню» любого ренессансного стихотворца. Сатирические, аллегорические, религиозные, эротические, поэмы практически не имели ограничений по тематике, строфике или объему, не требовали изощренных версификаторских навыков, необходимых для сонета, и позволяли осветить в поэтической форме практически любой предмет, интересный автору. Поэмы писали все, и даже скупой на лирические излияния Кристофер Марло, устоявший перед «сонетным соблазном», оставил потомкам как минимум один образец своего творчества в данном жанре – поэму «Геро и Леандр» (опубликована в 1598-м, посмертно). В тексте своей поэмы Марло упоминает сюжет, у Шекспира разросшийся до самостоятельного произведения: вышивка на платье героини изображает «…лес, где меж дубов / Прельстить Венера силится напрасно / Адониса, уснувшего бесстрастно»[193].

Общим источником для Шекспира и Марло – и прочих поэтических и живописных интерпретаций сюжета о Венере и Адонисе – была поэма Овидия «Метаморфозы» (8 г. н. э.). Шекспир, как и большинство его современников, хорошо знал это произведение: «Метаморфозы» впервые были переведены на английский (правда, в прозе и с французской сокращенной версии) еще первопечатником Уильямом Кэкстоном в 1480 году. Самый популярный вариант перевода, которым пользовались елизаветинцы, не жаждавшие корпеть над латинским оригиналом, принадлежал видному филологу-классику Артуру Голдингу (1536–1606) и был выполнен в 1567 году непосредственно с овидиевского текста. В ранний период своего творчества Шекспир находился под большим влиянием «Метаморфоз» – он неоднократно возвращается к поразившим его сюжетам из античной поэмы, переосмысляя их в своем оригинальном духе и вплетая в канву собственных произведений. Следы этих заимствований отчетливо видны в его первых трагедиях «Тит Андроник» и «Ромео и Джульетта», комедиях «Сон в летнюю ночь» и «Буря». Но Шекспир никогда не заимствует и не копирует механически, дословно: в его переработках чужих мотивов и сюжетов всегда на первом месте собственная интерпретация – пародийная, как в «Сне в летнюю ночь», где афинские ремесленники играют драму о Пираме и Фисбе, превращая ее в фарс; полемическая – в «Ромео и Джульетте», где Шекспир по-своему толкует причины гибели юных влюбленных; символическая – в трагедии «Тит Андроник», в которой образы Филомелы и Актеона превращаются в зловещее предвестие роковых судеб героев.

Признавая свой «долг» перед римским классиком, Шекспир предпосылает поэме «Венера и Адонис» эпиграф на латинском из другого текста Овидия, еще не переведенного на английский на тот момент, – любовной элегии Amores: «Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый / Пусть наливает полней чашу Кастальской струей!»[194]. Элегия, которую процитировал Шекспир, по своей тематике перекликается с рядом его собственных сонетов, изображающих противостояние времени и искусства. Слова из этой элегии («Так: меж тем как скала или зуб терпеливого плуга / Гибнут с течением лет, – смерти не знают стихи») созвучны строчкам целого ряда сонетов, особенно пятьдесят пятого:

Замшелый мрамор царственных могил

Исчезнет раньше этих веских слов,

В которых я твой образ сохранил.

К ним не пристанет пыль и грязь веков.

Пусть опрокинет статуи война,

Мятеж развеет каменщиков труд,

Но врезанные в память письмена

Бегущие столетья не сотрут…[195]

Трактовка темы любви в шекспировских сонетах созвучна ее интерпретации у него