Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин

или в костях животных, куда он тоже попадает, с тем количеством, которое должно было быть в образце в момент смерти организма, можно подсчитать, сколько прошло с тех пор времени. И получить точный возраст этого образца.

Все оказывается очень просто, но только теоретически. Вот почему, получив от геохимиков дату, каждый раз приходится ее проверять и перепроверять с помощью других дат и других методов. И все-таки это точнее «цепочек» вещей.

Вот почему мы собираем угли, хотя мне представляется, что этот «прикладной» результат радиоуглеродного метода куда как мал по сравнению с результатом другим: осознанием человеком своей связи с мирозданием.

30

От окрестных болот поднимаются испарения, собираются в облачка над лесом. Каждый день мы ждем дождя, но ветер, зарождающийся обычно к одиннадцати часам утра, усиливающийся к полудню, сбивает облака в тучки, которые уносятся от нас на северо-восток.

К вечеру небо снова чисто.

Заканчиваем раскоп. Сейчас, когда мы остановились на глубине восьмидесяти сантиметров от современной поверхности, под нашими ногами белый песок материка — тот слой озерного песка, на который никогда еще не ступала нога человека и в который лишь кое-где врезались нижние части самых древних очагов.

Теперь зачищенные стенки раскопа открывают перед нами все свои слои. И пока школьники расчищают остатки кострищ, выбирают угольки, отдельные черепки и кремни, я мысленно как бы прокручиваю киноленту времени, пущенную в обратную сторону — от современности в прошлое. И — назад, из глубины времен к нашим дням. Прошлое человека. Прошлое земли.

Прошлое нас самих, еще не предугаданных в бездне грядущего, которое успело воплотиться, окостенеть и освободить место для следующего за ним…

На стенке раскопа хорошо видно, что очаги располагаются тремя рядами. Самый верхний слой — дерн, наша «дневная поверхность», уровень нашей жизни. Под ним лежит чуть розоватый белесый подзол, современная лесная почва. Ее немного, десять — пятнадцать сантиметров, а под ней — серовато-зеленоватый песок, который отложился во время жизни человека на этом месте в древности. В нем выкопаны самые поздние, самые близкие к ним по времени очаги, которые открываются почти сразу же под современным подзолом.

Второй ряд очагов чуть ниже, в самом культурном слое, который лежит на прерывистой темной полоске, под которой, в свою очередь, видны остатки древнего, первоначального подзола — со следами корней и очагами, начинающимися как раз на уровне древней, погребенной под песками почвы.

Когда человек впервые пришел на это место, песчаная дюна давно уже заросла лесом — густым, сосновым, с плотным ковром мха. Бор-беломошник. Следы длинных стержневых корней сосны постоянно путают нас при раскопах, так они похожи на первый взгляд на следы столбов или кольев.

Человек срубил лес, расчистил площадку, может быть, даже обнес ее изгородью. Отныне это было его пространство, пространство, отвоеванное им у природы. И тогда же на поверхности дюны были выкопаны первые очажные ямы.

Я не знаю, сколько сезонов возвращались сюда люди, не оставившие нам столь же ярких свидетельств своего постоянства, как последние обитатели этой площадки. Но приходили они сюда достаточно долго, потому что успели разбить дерновый покров и дюна постепенно начала покрываться язвами разрушений. В следующий период, когда люди обосновались здесь сравнительно прочно, появился средний ряд очагов. Теперь уже ветер перевеивал и наметал песок, засыпал им очажные ямы, и, возвращаясь на свое обычное сезонное стойбище, люди не очищали прежние очаги, а вырывали рядом другие, где и разводили огонь.

Наконец был выкопан верхний, относительно поздний ряд очагов, который отделен от современной поверхности лишь тонким слоем подзола, накопившимся за время чуть ли не вдесятеро большее, чем время существования этих трех поселений…

Ну а люди? Кто они? Не знаю. Люди. Такие же, как мы. О чем-то знавшие больше нас, о чем-то — меньше. Люди. Разве этого мало? Живые люди, искавшие в жизни свою долю счастья, переносившие беды и невзгоды, радовавшиеся своим радостям. Утверждавшие свою истину, самих себя на этой земле.

Если верить черепкам, в таких людях, вероятнее всего, текла одна кровь, и объяснялись они если не на одном, то на сходных языках, да и время между нижним и верхним рядом очагов вряд ли было особенно велико. Три поколения? Нет, вероятно, несколько больше, но двести или пятьсот лет — покажут древние угли, которые мы выбираем из очажных ям.

Я смотрю, как Игорь выскребает совком яму очага, сидя на корточках и стараясь не пропустить ни уголька, ни обожженной косточки, которые нет-нет да иногда окажутся на дне. Он весь внимание и сосредоточенность. Но иногда я замечаю, что совсем так же, как это делает каждый из нас на рыбалке или на сенокосе у костерка и как делал человек тысячелетия назад, он протягивает руки, потирает их и замирает, грея, точно и вправду еще рдеют в глубине ямы негаснущие угли вечной жизни…

31

Воскресенье, дождь: теплый, мелкий, серенький. Еще немного, и я бы сказал — грибной. Нет, не скоро еще грибам! А день испорчен. И вместо того, чтобы отправиться к озеру с удочкой, отойти от раскопок, ежедневных забот, остаешься один на один с пакетами находок, которые надо разобрать, просмотреть, вымыть… Остаешься с планами раскопа, с дневником. И ведь действительно — один. Хозяева с утра отправились в город на рынок. Прасковья Васильевна повезла скопившийся за неделю творог, сметану, свежее и топленое молоко, а Роман Иванович — дюжины две корзин, которые он каждый вечер плел из гибкого лозняка.

Вместе с ними уехал Саша. На этот раз уже окончательно: не выдержал, поспешил в свою экспедицию…

Немного странно остаться вдруг наедине со своими мыслями и черепками в совсем пустом доме, который потрескивает, вздыхает, словно бы взванивает, отзываясь на капли дождя. Шуршат, стряхивая капли, молодые глянцевые листья за окном, отзывается плеском и шорохом река, и чувствуешь себя завороженным этой густой, наполненной множеством звуков тишиной дня, когда ничто тебя не тревожит и не торопит. И мысли текут не единым руслом, а разными, сменяя друг друга медленно и лениво, но зато уж оглаживая и ощупывая каждый встречный на пути камушек, зализывая каждую выбоину, наполняя ее всклень с берегами.

Вот и о Романе тоже…

Не дает мне покоя Роман. Ну, к примеру; зачем надо было ему ехать сегодня в город с корзинами? Денег нет? Есть деньги. Корзины ждать не могут? Подождут. Подсохнут, еще легче и лучше станут. Но едет он словно потому, что сделал, завершил какую-ту часть дела и теперь должен увидеть его результат, как бы передав его в