Сигналы - Мэттью Булл

— Откуда ты все это знаешь?

— Да так, рассказывали.

— Кто?

— Дед Пыхто. Ревнуешь, что ли? — Женя повела плечом.

— Если и ревную, то что?

— А ничего. Мне нравится. Значит, тебе не все равно.

— Тебе тоже не все равно, получается? Раз ты мне помогаешь. — Тихонов провел рукой по бедру девушки.

— Просто это по-честному. Раз уж я знаю, как можно сбежать, почему бы мне тебе не рассказать?

Тихонов убрал руку и сел в кровати.

— Что же, ты и им расскажешь, что мы собираемся удрать на вашем товарняке? Ну, раз уж ты это знаешь…

Женя задумалась.

— Вообще-то это было бы по-честному. Чтобы вы были на равных. А вы бы знали, что они знают, и могли придумать что-то другое.

На этот раз Тихонов и не подумал, что она шутит — нет, она была серьезна и в самом деле, видно, раздумывала, честно было бы или нет сдать их кому надо. Он уже понял, что она живет по каким-то собственным законам, в своих представлениях о справедливости, и если бы она сейчас прямиком отправилась к директору, это даже не было бы доносом — такого понятия для нее просто не существовало: существовало только уродливо извращенное представление о равенстве и справедливости… И было еще другое: так ей было интереснее. Как будто она придумывала приключенческий фильм, в котором герой не может так запросто взять и сбежать из-под стражи, его обязательно должны поймать за ботинок, когда он уже перелезает забор, иначе нет интриги, нет саспенса, и зритель, он же в данном случае и режиссер, начинает зевать и в конце концов засыпает. Такое положение дел Тихонова никак не устраивало — он не хотел участвовать в ее идиотском кино, он просто хотел домой, к своей, той Жене, которая не выдумывала бы никаких сюжетов, а, окажись на месте этой девицы, сама бы отвела их к поезду, отвлекла охрану и даже, возможно, сама связала бы машиниста. Тихонов посмотрел на эту Женю, и ему стало почти противно. Сдаст ведь, точно сдаст, если решит, что это украсит сценарий… Но в сценарии у одной стороны шансы всегда чуть больше…

— Ну хорошо, — сказал он, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие в голосе. — Давай рассуждать. Они собираются нас убирать. Один-ноль. Мы об этом знаем. Один-один. У нас есть план. Один-два. Если ты им расскажешь наш план, будет два-два, но у них все равно преимущество: их больше и они на своей территории. Так что это получится по факту два-три, а это уже не совсем по-честному…

— Молодец, — сказала Женя. — Принцип ты понял, но меня не убедил.

— А что сделать, чтобы тебя убедить?

— Ну… Тебе не обязательно меня убеждать. Вообще-то, я зря тебе подсказываю, ты уже должен сам соображать. Но ладно: ты мог бы меня, скажем, убить. Тогда я уже никому ничего не расскажу.

— А ты вот так просто мне советуешь, да? — Тихонов готов был истерически заржать.

— Не так уж просто. — Женя дотянулась до своей куртки и достала из внутреннего кармана нож — самоделку с наборной рукояткой. Она сидела, настороженно глядя на Тихонова и держа нож перед собой, как будто и вправду ждала, что он сейчас бросится на нее. — Ты можешь попытаться, но это не значит, что я легко сдамся.

Эта игра порядком надоела Тихонову. Он встал с кровати, под пристальным взглядом девушки — она так и не опустила нож — собрал с пола ее одежду и бросил ей на колени.

— Иди, Женя. Спасибо тебе, что все рассказала. Дальше мы сами.

Тихонов ожидал, что она будет разочарована, но вместо этого с удивлением заметил в ее глазах интерес.

— Что, вот так отпустишь меня?

— Да, Женя. Вот так и отпущу.

— А если я им расскажу?

— Не расскажешь.

— Откуда ты знаешь? — Женя все еще держала нож, но уже не так агрессивно.

— Я не знаю. Но так интереснее.

Тихонов врал, конечно, но врал с расчетом.

— Тебе интереснее гладиаторские бои, а мне, если хочешь, шпионские игры, — продолжал он, одеваясь. — Я буду играть по своим правилам. — Тут он подумал, не перегнул ли с пафосом, но с Женей, кажется, перегнуть было невозможно. — Может быть, мы убежим на поезде. А может, нет. Этого я тебе не скажу, пожалуй. Может, мы останемся здесь и сами всех убьем. Тебя же я не хочу убивать, потому что если мы всех убьем и захватим здесь власть, я сделаю тебя своей наложницей — во всяком случае, я рассматриваю такую возможность. Но тебе никто не запрещает сопротивляться. Тогда я стану принуждать тебя силой, а ты можешь заколоть меня во сне или же, напротив, покончить с собой, не вынеся позора. Видишь, как я честен с тобой? Ну что, понял я принцип?

Женя несколько секунд молчала, а потом расхохоталась, но была в ее смехе на этот раз нотка неуверенности. Она вскочила и быстро оделась — неловко, одной рукой, в другой по-прежнему сжимая нож и не сводя с Тихонова глаз.

— Ты странный. Может быть, я и не буду сопротивляться.

Тихонов подошел к ней, жестом Бонда отодвинув ее руку с ножом (сердце его панически колотилось, и до бондовского хладнокровия ему было далеко) и театрально присосался к ее губам.

— Ну, иди. Может, еще увидимся, — сказал он, отвернувшись от нее — хотел красиво отвернуться к окну, но получилось, что к стене, делать было нечего, и он стал задумчиво смотреть в стену. За его спиной хлопнула дверь. Тихонов рухнул на кровать, все у него внутри мелко и стыдно дрожало, и чувство реальности улетучилось окончательно. Краем сознания он понимал, что все понарошку, но за этим краем всегда бездна, в которой все по-настоящему, и в некоторые минуты это становится до того ясно, что изо всех сил хочется себя почувствовать читателем, сторонним наблюдателем. А ничего подобного, все с нами и сейчас. Жизнь, в сущности, и есть завод, производящий в промышленных количествах это неприятное ощущение.

Савельев нервно затягивался четвертой, когда дверь открылась и в комнату медленно вошел бледный Тихонов. Савельев не был готов рассказывать кому-либо об услышанном, да и не очень знал, как рассказать. Но Тихонов не спросил. Он без спроса достал из савельевской пачки сигарету, сел на кровать и закурил. Они смотрели друг на друга и молчали.

Тихонов тоже не знал, как начать. Он ждал, что Савельев задаст ему какой-нибудь вопрос, первым размочит тишину, но Савельев ждал от него того же, и они могли бы сидеть еще долго, если бы их не спас приемник, который вдруг закряхтел и выдал:

— Никого не останется, ничего. — Голос был не пойми чей, то ли высокий мужской, то ли низкий женский. — Уходить надо.

Лампочка на приемнике погасла, и он отрубился.

— Черт, — выругался Савельев, — в чем дело-то?

Тихонов молча смотрел, как Савельев суетится возле аппаратуры. Ему почему-то показалось очень смешным, что радиолюбитель, ничего не знающий о том, что их ожидает, волнуется из-за приемника, хочет его разбирать, рассуждает о том, что надо завтра взять на заводе паяльник. Он не выдержал и нервно засмеялся.