Черный треугольник. Дилогия - Юрий Кларов

– Почему же не на кого? Учти, что часть рабочих Москвы – выходцы из мелкобуржуазной среды. Прибавь к ним бывших мелких чиновников, гимназистов, студентов, кустарей, люмпенов… Социальная база у анархизма есть. Да и лозунги подходящие: «Долой государство и всяческое насилие над личностью!», «Немедленное распределение по потребностям!», «Фабрики и заводы – рабочим коллективам, которые на них работают!». Что же касается твоего сравнения… Дон-Кихот, Леонид, кроме таза на голове и копья в руке, ничего не имел. А у московских донкихотов – около сотни пулеметов и несколько тысяч винтовок. Да и обосновались они в самом центре города, а не возле ветряных мельниц. В случае заварухи они могут нанести удар и по Московскому Совдепу, и по гостинице «Дрезден», и по комиссариату Московской областной армии…

– Подобная авантюра для них равнозначна самоубийству, – сказал я.

– Сейчас – да, – согласился Рычалов. – Сейчас мы их можем раздавить одним пальцем. Но ты подальше смотри. Кто знает, как сложится ситуация через неделю или две! Теперь мы отправляем на фронт шесть тысяч добровольцев. Это теперь. А если обстановка потребует выделить еще несколько тысяч солдат и красногвардейцев?

Я заговорил о противоречиях в среде анархистов, о расхождениях между группами.

– Кроме того, – сказал я, – черную гвардию нельзя собрать в кулак. Прежде чем удастся объединить дружины черногвардейцев в единое боеспособное целое, потребуются и время, и большая организационная работа.

– Именно так, – кивнул Рычалов. – Но дело в том, Леонид, что они к такой работе уже приступили. – Это было для меня новостью. – Да, приступили, – подтвердил Рычалов. – Готовится коренная реорганизация всех анархистских вооруженных сил. При федерации будет создана военная комиссия с учебным, техническим, санитарным и осведомительным отделами. Комиссии подчинят все районные штабы черной гвардии, а вместо временных боевых дружин предполагается сформировать постоянные. Пока у них все упирается в финансы. Нет денег. Но деньги они найдут… Кроме того, создано организационное бюро по подготовке Всероссийского съезда анархистов всех направлений. Что из этого выйдет – в выйдет ли что-либо – неизвестно, но учитывать надо все. Так что послушай ораторов. Митинг, конечно, только митинг. Особо откровенничать они на нем не будут, но кое-что авось и проскочит. Что же касается ризницы, то, думаю, дело Бари их должно вдохновить: и так слишком много разговоров, что анархистские организации засорены уголовниками. Еще один скандал им ни к чему, да еще с Грызловым… Роза Штерн, конечно, шокирована?

– Еще бы. Когда твой идейный единомышленник вляпался в уголовщину, радости мало, особенно если специализируешься на превращении хитрованцев в рыцарей революции. Думаю, ее ждет еще много разочарований.

– Как бы то ни было, а на красивых женщин нападать не надо, – улыбнулся Рычалов, – их слишком мало.

– А ты Розу считаешь женщиной?

– Увы, – вздохнул он. – Я ее считаю женщиной, и притом очаровательной. И если под ее влиянием все «деловые ребята» с Хитровки начнут жизнь добропорядочных граждан республики, я не удивлюсь. А вот ты к Розе относишься предвзято еще со времен ссылки.

Истомившийся в ожидании Павел приоткрыл дверь кабинета и удивленно посмотрел на Рычалова: он еще ни разу не видел председателя Совета милиции улыбающимся.

Дом анархии находился рядом с женским Страстным монастырем, и это, понятно, не могло не наложить на обитель свой отпечаток. Увы, московскому Страстному с момента его основания всегда не везло. И ответственность за это, по-моему, следовало возложить на царя Алексея Михайловича, который, по преданию, самолично выбирал место для его постройки. Прозванный Тишайшим, Алексей и место указал тихое и спокойное, в тенистой густой роще. Но, как показали последующие годы, царь дальновидностью не отличался. Житейские соблазны беспрерывно вторгались, а вернее, вламывались в ворота монастыря – то в облике бунтующих стрельцов царевны Софьи, то рейтар Петра I, то лихих и галантных кавалеристов Мюрата.

А дальше и того хуже. Роща была вырублена, а сам монастырь, находившийся некогда на отшибе, оказался в самом центре большого города.

Соблазны, соблазны! И с каждым десятилетием их становилось все больше. Загремел на Тверском бульваре, куда съезжалась на гулянье вся Москва, оркестр Александровского военного училища. Запестрела Страстная площадь афишами синематографов, засветилась электрическими фонарями, разукрасилась разноцветными грибами дамских шляп. А по ночам мимо монастырских стен с гиком и звоном бубенчиков неслись к Яру купеческие тройки. Греховно визжали хористки, и лихо пели в дупель пьяные кавалеры:

Ах вы, Сашки-Канашки мои,

Разменяйте мне бумажки мои…

В девятьсот пятом – митинги, красные знамена, баррикады, трупы и трехэтажный солдатский мат. В девятьсот семнадцатом – пушки, шпарящие гранатами и шрапнелью по Тверскому бульвару…

Но окончательно ошибка Алексея Михайловича выявилась во всей своей чудовищности в тысяча девятьсот восемнадцатом, когда к новому зданию купеческого клуба на Малой Дмитровке, урча и чихая, подкатил броневичок под черным флагом. Узревшая этот дьявольский флаг игуменья Страстного монастыря трижды осенила себя крестным знамением. Но когда два дюжих молодца осторожно извлекли из чрева стальной машины и аккуратно поставили на тротуар беленького старичка, смахивающего на святого, от сердца ее отлегло. А напрасно… Игуменья никогда не изучала историю анархистского движения и конечно же никак не могла признать в старичке патриарха русских бомбометателей Христофора Николаевича Муратова, носившего почетную кличку Отец. Ученик и соратник апологета пропаганды действием немецкого анархиста Иоганна-Иосифа Моста, известного призывом к поголовному истреблению всех монархов, а заодно и вождей социал-демократии Бебеля и Либкнехта как людей слишком умеренных, а потому особенно вредных для дела социальной революции, Муратов трижды приговаривался к смертной казни и добрую четверть своей жизни провел в тюрьмах России, Италии и Австро-Венгрии. Говорили, что во Франции Отец принимал деятельное участие в покушении на президента Карно, в Женеве приложил руку к убийству жены Франца-Иосифа императрицы Елизаветы, а в Испании по-братски наставлял смуглых и веселых молодых людей, уничтоживших министра-президента Антонио Кановаса дель Кастильо…

Всего этого игуменья, понятно, не знала.

Между тем милый старичок из броневика, семеня ножками в высоких старомодных калошах, прошелся вдоль фасада купеческого клуба, о чем-то разговаривая со своими рослыми сопровождающими. Задрав голову, осмотрел верхнюю часть здания и вошел в вестибюль. А через полчаса, отдыхая на диванчике в малой гостиной, он сказал молодому человеку с челкой на лбу, Федору Грызлову:

– Подходит, Федя.

Эти слова, произнесенные надтреснутым старческим голосом, решили и судьбу купеческого клуба, и многострадального Страстного монастыря. Клуб стал Домом анархии, а любимое детище Алексея Михайловича – «бастионом культуры» анархистов Москвы.