Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

– Может, ему костыль новый справить, а то че, у нас деньги есть, не нищие, – сказал Макс уж совсем дружелюбно и оглядел своих друганов. – Так сказать, благотворительность.

– Попробуй, но лучше не сразу, а еще после двух приемов, а то кабы не обиделся.

Мы приняли еще по одной, и небольшие, сильно заляпанные окошечки в раздевалке стали струиться необыкновенно мягким, душевным светом золотистого оттенка, в котором плавно заколыхались и Макс с друганами, и все остальное, такое милое и родное для уставшего сердца: грязные банные лавки с высокими спинками, висящие на этих спинках бесчисленные спортивные штаны с лампасами, пьяноватый банщик Михалыч, свисающие с лавок волосатые мужские органы, две селедки, размазанные по газете «Московский комсомолец», являясь, в сущности, закуской, каковой также являлись: буханка черного хлеба, три огурца соленых, банка рыбных консервов и накрошенный в соль репчатый лук. Селедку ели руками, поэтому струящийся свет золотистого душевного оттенка имел еще замечательный селедочный запах.

– Вы что, бригада? – спросил я.

– А-а, блигада, влоде того, – сказал Макс, захлебываясь соленым огурцом после выпитой.

– Мы дальнобойщики, фуры гоняем за границу.

– Далеко гоняете?

– Скажу честно, – он нагнулся и понизил голос, – возим только ворованное, в основном цветные металлы, кастрюли там разные… В Эстонию. Оттуда водку или шмотье, но в основном водку. Вот это наша, – показал он на выпитую 0,75 с иностранной пестрой этикеткой, на которую я не обратил прежде внимания. – Германская. Так что бабки есть, купим твоему другу заморский костыль.

– А мафия у вас есть? – спросил я, горя по привычке жаждой еще и познавательной.

– Да мы сами уже не поймем, кто мафия, а кто нет. Туда нас, по нашей территории, наша мафия сопровождает, а там нас ихняя, эстонская, встречает, на границе тоже мафия – таможня, не тому дал – затрахают. У мафии на той и на этой стороне тоже конкуренция, бесконечные разборки… И сами мы мафия. В общем, лучше дома лежать, если голова дорога, а сунулся – выхода нет.

Я посочувствовал как мог.

В самом деле, собачья работа у мафии: спереть надо, охранять надо, подкупать всех и вся, да еще конкурентов отстреливать. Очень опасная работа. И неблагодарная.

Приняли по третьей совместно с подошедшим Митей, которому налили до краев – штрафную.

«Прими, брат, за здравие! Не серчай. Все путем. Все нормально. Не тужи, брат, свои же все мужики, а как эти в самом деле… Ну, будем здоровы, брат. Да вы че, ребята, да если б мы знали, что вы в Афгане… Да разве ж так… Да вы такие классные мужики, мать вашу. Пошли к нам в мафию. Мы с вами такие дела заварим. У нас с вами все вот здесь сидеть будут. Спасу никому не будет…»

Митя растрогался и решил, что мы должны ответить. В кармане у меня денег было лишь на обратный билет электрички – я все и выгреб. Митька добавил своих и послал за водкой замухрышистого банщика Михалыча, который относился к Митьке, по всем приметам, с нежностью, верно, оттого, что и сам был хром. Митя сказал ему: «Михалыч, сбегай за водкой, будь другом». И Михалыч обрадовался случаю, ибо по неписаному ему причиталось обычно еще и на пиво. А мы всем скопом пошли в парилку, а потом в пруд, в парилку и в пруд, в парилку и в пруд… Затянулись все раны – как душевные, так и телесные, из телесных же затянулись как те раны, что были получены в прежних боях и походах, так и свежие – полученные в недавнем ближнем бою тазами.

Затем пришел Михалыч с водкой, мы выпили еще, и я рассказал, как был ранен Митя. Их группа на бронетранспортерах напоролась на засаду, на кинжальный огонь. Бронетранспортер подорвался, и в неразберихе улепетывания Митя остался один, раненный в ногу, отстреливаться от наседавших духов. Уж было с жизнью попрощался. Через полчаса за ним вернулись и еще около часу пытались вытащить, уже полуживого, истекающего кровью, положив на этом деле еще двух бойцов. Кстати, эти два погибших за него солдата и стали, как я теперь думаю, одной из главных причин Митиной задумчивости. Он замедлил все жизненные процессы после того случая и обычно морщился при упоминании о нем. Поэтому я скороговоркой пересказывал Митькины подвиги, пока он ходил в туалет. А когда он, ковыляя, вернулся, мужики уставились на него молча и уважительно. Он даже маленько оторопел от этого и сказал им: «Вы че, мужики?»

А потом он сел на лавку и поместил свой обострившийся бородатый профиль христианского пророка в струю золотистого, душевного света.

И мы опять посмотрели на него уважительно и задумчиво.

Тут подошел старый летчик с недопитою бутылкой водки и куском сала и рассказал, как он был сбит и искалечен в 44-м, а затем полжизни мытарился по госпиталям, а после войны снова стал летать и снова авария, теперь уж навсегда отлетался, работал шофером… Подошел молодой летчик, уже одетый, и сказал, что тоже хочет поставить всем присутствующим, сейчас вот только сбегает принесет. Еще один плотный усатый мужик, неизвестно кто и как звать – просто хороший мужик, достал из штанов на вешалке деньги, дал их молодому летчику и сказал: «Купи, брат, и от меня пузырь и закуси какой-нибудь».

В повисшую после рассказов о героических буднях и увечьях паузу Макс, смотревший до того стоячими глазами куда-то в селедочные объедки, вдруг вздохнул и сказал: «Да что там говорить, мужики, вот у меня тоже жена ушла к одному козлу… Так, ни кожи ни рожи, сморчок, бизнесмен поганый… Торгаш, в киоске продает, генеральный директор киоска. Родила от него дитеныша, пока я в рейсах был, снюхалась, падла, и я целый год думал, что мой, как родного тетешкал. А потом взяла и сбежала к нему, к этому козлу, вместе с сыном, и еще дочь мою забрала. Я пришел, дай, говорю, хоть на сына посмотрю, взял его, он тянется ручонками, папа, говорит. Я аж заплакал. Вернись, говорю, не могу без сына. А она, сука, улыбается: а это, говорит, не твой, а Ко-олин. То есть этого козла. Я чуть было не окочурился. Тут же. В больницу с сердцем попал. Потом вышел, дочь забрал, вместе живем. Яйца, что ли, этому козлу отрезать? – сказал он задумчиво в конце рассказа, а потом тихо спросил одного меня: – Слушай, Федор, а может, это все-таки мой сын, такой хороший хлопец, умный и на меня вроде похож; может, это она специально так сказала, а?..»

Внезапная тишина, воцарившаяся в нашем отсеке раздевалки, больше, чем прежний гвалт, обратила на нас внимание всего банного народа. Все поняли, что здесь было рассказано о чем-то совершенно убийственном, что заставило замолчать даже видавших виды, порубанных жизнью мужиков.

Затем вдруг все загалдели разом, и баня слилась в единое звучащее целое, за исключением двух-трех морально устойчивых мужиков, пьющих по своим лавкам чай из термоса.

«Стервозы, мокрощелки поганые! За что мужики в Афгане парились», – прозвучал чей-то тезис, имея в виду, очевидно, не только нас с Митей, но и всех, напружинивавших некогда жилы в нечеловечьем усилии борьбы за жизнь и с жизнью, парившихся неизвестно где – вовсе и не в бане, может быть, или в Афгане, как самом ярком символе героического предназначения всех хороших мужиков, исключая всех плохих и женщин, – всех, делающих свое бесконечное и трудное мужское дело, смысл которого хотя и был не всегда уловим, но высшая необходимость была несомненна. В то время как эти мокрощелки, мать их в душу, рожали от каких-то никому не ведомых козлов, генеральных директоров коммерческих палаток, ну может ли ниже пасть человек разумный, регулярно посещающий баню, если, конечно, они ее посещают, эти падшие люди…