Шрам - Марина и Сергей Дяченко

Солль поднял взгляд — прямо перед ним, бледная, вздрагивающая от гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый сузившимися, полными ненависти глазами.

Может быть, она хотела сказать, что Солль совершил кощунство, что рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы, что, коснувшись вещи, когда-то принадлежавшей её жениху, Эгерт преступил все возможные границы бессовестности — возможно, она хотела это сказать, но мгновенная вспышка гнева отобрала у неё дар речи. Вся боль и всё возмущение, до поры до времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью Динара, осквернил своим присутствием не только стены университета, но и саму память о её погибшем возлюбленном.

Не сводя с Эгерта уничтожающего взгляда, Тория протянула руку и взяла, нет, выхватила у отца Динарову книгу; набрала в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила Эгерта книгой по лицу.

Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе душившее её негодование, Тория вновь получила способность говорить, и слова пришли вместе со следующим ударом:

— Мерзавец! Не сметь!

Вряд ли Тория сама понимала в тот момент, что именно надлежит не сметь делать Эгерту. Полностью утратив над собой власть, она в исступлении хлестала книгой по лицу со шрамом:

— Не сметь! Негодяй! Убирайся!

Из глаз её летели во все стороны отчаянные, злые слёзы.

— Тория!!

Декан Луаян схватил дочь за руки; она отбивалась недолго — её скрутили истерические рыдания, и, опустившись коленями на пол, она выдавила сквозь судорожные всхлипы:

— Ненавижу… Не…на…вижу…

Эгерт стоял, не в состоянии сделать и шага. По губам и подбородку расплывалась кровь из разбитого носа.

Он сидел на краю канала, и горбатый мостик виделся ему снизу — замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка, основание перил, топающие ноги, гремящие колёса, сапоги, башмаки, босые ступни, серые от пыли, и снова колёса, копыта, башмаки…

Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и снова прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид её заставлял Эгерта невольно содрогаться.

Он глядел на гладкую поверхность стоячей воды и вспоминал, как плакала Тория.

Никогда раньше он не видел её слёз. Даже когда погиб Динар, даже на похоронах… Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об этом с чужих слов.

Она не из тех, кто плачет при свидетелях. Видимо, очень уж невыносимой была её боль — и причинил её Эгерт, который, как видно, и рождён на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия — только не знает, как. Скиталец не оставил ему лазейки… Скиталец.

Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему придётся вернуться в университет. Ему необходимо встретиться с давнишним постояльцем «Благородного меча». Ему надо убедить неведомого и страшного человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться — пусть снимет заклятие, иначе Эгерт сойдёт с ума…

С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся от проезжавшей кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на её середину и постоянно озираясь — нет ли опасности. На лице его по-прежнему горели следы ударов.

Проходя через площадь, где красовалось на постаменте каменное привидение Лаш, Эгерт старательно обошёл группку молчаливых людей в таких же, как у привидения, плащах. В какую-то секунду ему померещились пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов — но в то же мгновение серые фигуры повернулись и двинулись прочь.

Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза — эмблема цеха; головка благородного цветка, напоминавшая скорее кочан капусты, безжизненно свешивалась с медного шипастого стебля. В широких окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у Эгерта закружилась голова от густого сладкого запаха, доносящегося из распахнутой двери; он поспешно миновал лавку — и замер. Странное, незнакомое чувство властно велело ему остановиться.

В лавке, в благоухающих недрах её со звоном упал тяжёлый, вдребезги разбившийся предмет, сразу после этого тонко вскрикнул детский голос и раскатилось ругательство; потом, отирая забрызганный чем-то рукав, из двери прошествовал долговязый господин с брезгливым выражением лица — видно, покупатель. Ещё потом хозяин лавки — Эгерт узнал его по всё той же обязательной розе, вытатуированной на внешней стороне ладони — за ухо выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.

Такие сценки не были диковинкой в торговых, а особенно мастеровых кварталах — по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и прохожие не обращали особого внимания на крики наказуемых, предоставляя воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик провинился, видимо, серьёзно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в пяти шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнём, и вытатуированная роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.

Мальчишка был надёжно зажат между мощными коленями хозяина, Солль видел маленькое багровое ухо под клоком соломенных волос, круглый испуганный глаз да с другой стороны — розовое пространство между спущенными штанами и задранной рубашонкой. Мальчишка покорно ждал наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.

Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.

Он стоял в пяти шагах — и непостижимым образом боль чужого мальчишки обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без кожи, ободранный, как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое чувство, ничуть не лучше — Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить, что он даёт выход накопившемуся раздражению, что ему всё равно сейчас, кого бить — лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой, лишь бы потешить изголодавшуюся душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нём открылось мучительное шестое чувство, и не успел удивиться: его стошнило прямо на мостовую. Кто-то рядом ругнулся; удары продолжали сыпаться, и Солль понял, что сейчас упадёт в обморок.

Он бежал, не разбирая дороги. Потом шёл; потом брёл, едва переставляя ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль — стояла высоко, как вода в переполненном колодце.

Это были только отголоски — сильные, слабые, острые и притуплённые; кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их, а кто-то маялся оттого, что хотел бить — но не знал, кого… Из одного окна на Эгерта будто дохнуло смрадом — человек, скрывавшийся в темноте комнаты, желал насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги, побежал прочь. В другом окне жило отчаяние — беспросветное, ведущее в петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались — у Солля мороз продрал по коже от чужого азарта, тёмного, слепого азарта тяжёлых кулаков.

Город нависал над Соллем, как зловонный ломоть ноздреватого сыра, испещрённого дырами окон и подворотен; ото всех сторон волнами исходило насилие — Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что он видит его клочковатые сгустки, дрожащие, будто студень. Насилие переплеталось с болью, боль требовала насилия; временами отравленное Эгертово сознание мутилось и отказывалось служить.