Петербургские женщины XVIII века - Елена Первушина

Но если погода удерживает нас дома, мы беседуем с Тассом, с Гёте, с Державиным. С каким искусством рисуют они красоты природы и с какою легкостью возносятся над нею! Мы читаем, останавливаемся, восхищаемся, рассуждаем, и неприметно наступает время ужина. Смехи и удовольствия услаждают наш легкий и приятный стол. Наконец мы повергаемся в объятия сна, мечты и тогда беспрестанно рисуют нам разные картины нашего блаженства. Следующий день обещает удовольствия дня прошедшего с новыми прелестями, с новыми очарованиями. Милый мой, небесная Евгения дает всему вид новый. Та же картина, но как она украсит, оживит ее! Каждый взор ее, каждая улыбка, каждое движение рождают новую грацию.

В окрестностях нашего города во многих местах рассеяны деревни. Часто восхищался я прелестным их местоположением, часто слушал, как румяная заря разливает в них шумное движение, часто смотрел, как последний луч солнца умирает на сих высоких домиках, и никогда вообразить не мог, чтобы счастливые в глазах моих жилища заключали в себе все ужасы жестокого убожества. Мой друг, бедная мать смотрит на четверых своих младенцев, слышит вопли их и не может подать им руки помощи. О, как она рыдает, стонет, терзается! Жестокий владетель их, жалея богатых крестьян, отдал мужа ее в военную службу. Едва вступила Евгения в хижину сих несчастных жертв бедности, все единогласно воскликнули: „Ах, благодетельница наша!“ Мать, облившись слезами, с тяжким вздохом сказала: „Мы думали, что небо забыло нас, бедных!“ Евгения извиняется перед нею и, подобно ангелу-утешителю, отирает горестные ее слезы. Расточая нежные ласки, она раздала детям маленькие подарки, и милые малютки, прыгая от радости, наполнили комнату криками веселья. Мы сели и начали разговаривать с несчастною матерью. Она излила перед нами свои страдания и облегчила стесненное сердце».

Итак, идеальная женщина конца XVIII века должна быть не только прекрасна и добродетельна, но и умна, начитана, знакома не понаслышке с музыкой и живописью, чтобы ее муж мог не только восхищаться ее красотой (и, заметим в скобках, ее приданым), но также делиться с ней своими мыслями и чувствами, обсуждать литературные новинки, восхищаться романтическими красотами природы. Повстречай боярышня XVII века барышню века XVIII, они, пожалуй, показались бы друг другу инопланетянками. Как же произошла подобная перемена?

Так называлась одна из первых книг, рассказывавшая знатной молодежи, как надлежит вести себя в обществе. Юношам предписывалось почитать родителей, избегать праздности, лености и бахвальства, изучать иностранные языки и постоянно практиковаться, быть скромным и вежливым, трезвым и воздержанным, хранить доверенные им тайны. Итог подводится в таких словах: «Младыи шляхтичь, или дворянин, ежели в езерциции (в обучении) своей совершен, а наипаче в языках, в конной езде, танцовании, в шпажной битве, и может доброй розговор учинить, к тому ж красноглаголив и в книгах научен, оный может с такими досуги, прямым придворным человеком быть».

Список же девичьих добродетелей, по мнению автора, таков: «Охота, и любовь к слову, и службе Божеи, истинное познание Бога, страх Божии, смирение, призывание Бога, благодарение, исповедание веры, почитание родителем, трудолюбие, благочиние, приветливость, милосердие, чистота телесная, стыдливость, воздержание, целомудрие, бережливость, щедрота, правосердие, и молчаливость, и протчая».

Ни красноречие, ни знание иностранных языков, ни искусность в «танцовании» и конной езде в этот список не входят. Хоть Петр I специальным указом запретил венчать неграмотных дворянских девушек, которые не могут подписать хотя бы свою фамилию, хоть мы и знаем, что девушки-дворянки в XVIII веке вели такую же светскую жизнь, как и юноши, но автор книги словно не замечает этого. Для него девушки остались прежними теремными затворницами, которые «должни всяких побуждении к злочинству, и всякой злой прелести бегать: яко злых бесед, нечистаго обычая и поступков, скверных слов, легкомысленных и прелестных одежд, блудных писм, блудных песней, скверных басней, сказок, песней, истории, загадок, глупых пословиц и ругателных забав и издевок, ибо сие есть мерзость пред Богом» и «без прелести плотския наружно, и внутренно душею и телом, чисто себя вне супружества содержит…».

А как же обстояло дело в реальности? К счастью, у нас есть достаточно текстов, в которых дворянки рассказывают о своем детстве. Но обычно они рассказывают о том, как их родители воспитывали в них те или иные душевные качества или черты характера, очень редко речь идет об образовании в узком смысле слова, т. е. изучении естественных и гуманитарных наук.

Вот отрывок из мемуаров Натальи Долгорукой. Ее юность пришлась на первую треть XVIII века. После смерти матери, лишившись ее опеки, она остро почувствовала, что теперь сама отвечает за собственную репутацию.

«Итак я после смерти матери моей всех компаний лишилась, пришло на меня высокоумие, вздумала я сохранять себя от излишнего гуляния, чтобы мне от чего не понести какого поносного слова: тогда очень соблюдали честь. Итак я себя заключила, и правда, что в тогдашнее время не такое было обхождение в свете, очень примечали поступки молодых и знатных девушек, тогда не можно было так мыкаться, как в нонешний век»… Однако в словах Натальи звучит сожаление: «Вы увидите, что я и в самой своей молодости весело не живала, и никогда сердце мое удовольствия не чувствовало. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания, в рассуждении том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке».

А вот воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной, родившейся в 1858 году. Она жила совсем в других условиях, была воспитана матерью, но в тех же правилах строгой христианской добродетели.

«Мне уж было семь лет и грамоте уж была выучена, и сама мать моя учила писать и начала образовывать сердце мое, сколько словами, а вдвое примерами. Она посвятила себя для соделания счастливыми своих крестьян, которые ее боготворили. У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама, и Бог ей помогал. У отчаянных больных просиживала по целым дням, где и я с ней бывала и служила то ее приказанию больным, сколько могла по летам моим; на ночь отправляла мою няню, которая с охотою делала все то, что ей приказывали. У умирающих всегда бывала и я с ней, и все это время страдания умирающего она, стоя на коленях перед распятием, с рыданием молилась, и ежели умирающий в памяти, то подкрепляла его и утешала надеждой на Спасителя нашего, — и так больной делался покоен, что не с таким ужасом ожидал конца своего. Часто в таких случаях заставляла меня читать о страданиях Христа Спасителя, что больных чрезвычайно услаждало. И куда она приходила — везде приносила с собой мир и благословение Божие. И как соседи узнали, что мать моя лечит, то приваживали к ней больных, и она никак не отказывала и с радостию принимала всех к себе, и очень редко случалось, чтоб умирали.

Между тем меня учила разным рукодельям, и тело мое укрепляла суровой пищей, и держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду, шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитных чулок и башмаков, ничего не имела; в самые жестокие морозы посылала гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывала снимать и переменять чулки: на ногах и высохнут. Летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце, и водили купать на реку. Пришедши домой, давали мне завтрак, состоящий из горячего молока и черного хлеба; чаю мы не знали. После этого я должна была читать Священное Писание, а потом приниматься за работу. После купанья тотчас начиналась молитва, оборотясь к востоку и ставши на колени; и няня со мной, — и прочитаю утренние молитвы; и как сладостно тогда было молиться с невинным сердцем! И я тогда больше Создателя моего любила, хотя и меньше знала просвещения; но мне было всегда твержено, что Бог везде присутствует и Он видит, знает и слышит, и никакое тайное дело сделанное не останется, чтоб не было обнаружено; то я очень боялась сделать что-либо дурное. Да и присмотр моей благодетельной и доброй няни много меня удерживал от шалостей.