Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина

В углу стояла внушительных размеров бадья, наполненная холодной водой. Вероятно, неприхотливый Шереметис пользовался ею в качестве ванны, а теперь галантно предлагал своей покрытой грязью и пылью гостье. Этот жест Марта оценила. Московский полководец, вчерашнюю встречу с которым она восстанавливала, с трудом складывая осколки памяти, пока вызывал уважение и интерес. Девушка без сожаления сняла свое пропахшую гарью рваную одежду, всю в пятнах засохшей крови, скомкала и швырнула в угол. От всей прежней жизни ей оставались только изящные башмачки из козловой кожи и маленький католический крестик на цепочке. Предварительно заперев дверь ухватом, Марта с наслаждением залезла в воду и с каким-то ожесточением вымылась начисто, словно смывая с себя ужас прошлых дней. Затем нашла старый деревянный гребень, тщательно расчесала влажные волосы, убрала их под платок, оделась, мысленно прочитала про себя «Отче наш» и «Богородице, Дева» и смело шагнула навстречу судьбе — через порог в горницу.

Шереметис, разумеется, в почти полуденный час отсутствовал на квартире. За дощатым столом сидел его денщик и сосредоточенно чинил прохудившиеся барские подштанники. Он улыбнулся Марте широкой добродушной улыбкой, очень напомнившей ей дядюшку Яниса, так ждавшего этих московитов и так страшно погибшего в Мариенбурге. Потому она поздоровалась с ним, как прежде с Янисом, только не по-латышски, а на певучем украинском языке:

— Будьте здоровы, дядечка!

При солнечном свете, проникавшем в избу через распахнутое окно, она могла рассмотреть его. Старый слуга был невысок, чрезвычайно широк в плечах и в кости, длиннорук, широколиц и круглоголов. Он носил длинные солдатские усы, а начинающую лысеть полуседую голову стриг коротко, как и его господин. Под жестким ежиком проступало несколько больших и малых шрамов, а на правой руке недоставало полтора пальца, как часто бывает после сабельного удара по кисти. Впрочем, ловко орудовать иглой это увечье Порфиричу явно не мешало.

— Здравствуй, девонька! — приветствовал он Марту. — Каково почивалось?

В знак благодарности Марта не без кокетства сделала книксен, видимо, выглядевший довольно странно в сочетании с ее крестьянско-солдатским нарядом. Денщик усмехнулся с видимой иронией и не стал разводить длинных разговоров:

— Вот и ладно! Покушай, чем Бог послал, и собирайся живее. Велел Борис Петрович немедля сыскать среди пленных мужика твоего и поставить пред его очи, затем я при тебе и оставлен. Коли сыщется он, то дарует вам Борис Петрович волю идти вместе куда вздумается, и не буду я вторую ночь на жесткой лавке ребра-то плющить! Ну а ежели не сыщется муж твой, так порасспросишь других мариенбургских шведов-то: видел ли кто его, живой ли он, ранен или, обратно, насмерть убит. Ты уж извини, доченька: как оно есть, так и говорю.

— А я все-таки верю, что мой Йохан сумел уйти от ваших солдат! — упрямо произнесла Марта. — Вы не знаете его, дядечка! Он такой смелый! Он наверняка спасся.

— Да куда ж тут спасешься, девонька? — искренне удивился денщик. — Кругом озера-то пикеты наши — драгуны да черкасы, да бивуаки полковые, да обозы. Тут уж либо в плен, либо в могилу. Птицей, разве что, или мышей полевой ему обернуться…

Марта не стала спорить. Как мог этот чужой человек знать, на что способен ее Йохан? И все же сердце томилось тяжким предчувствием. Сталь и свинец не разбирают, они насмерть бьют даже самых смелых, самых добрых, самых любимых! Теперь Марта прекрасно знала это. Может, и к лучшему будет, если ее муж попался в плен к московитам. Тогда она прямо сейчас смогла бы обнять его, более уже не отпускать никуда от своего сердца и уйти вместе с ним в широкий Божий мир, прочь из этого края, поникшего от жестокости и мук.

Всю дорогу через московский лагерь Марта почти бежала, не замечая ничего вокруг, кроме широкой спины денщика-провожатого. Только торопила его поминутно:

— Дядечка, умоляю, нельзя ли поскорее?

Шли и так скоро. В отличие от Шереметева, нажившего соль в суставах пристрастием к смачной жирной пище, знавший умеренность Порфирич был ходок.

Лагерь шведских пленных был окружен ощетинившимися на две стороны ежами из заостренных кольев, скрепленными меж собой шестами. Слуга Шереметева, на ходу пояснявший Марте кое-какие детали воинской жизни, назвал их «рогатками». Часовые с фузеями на плечах неспешно прохаживались вдоль ограды. Внимательно, но без злобы, они посматривали на пленных, а кое-кто и вполне дружелюбно болтал со шведами на забавной смеси слов из всех доступных языков. Марта должна была признать: сколь жестоки ни были московиты в кровавом хмелю боя, с пленниками они обращались милосердно. У шведов были такие же палатки и такие же котлы, что и во всем лагере, и на кострах, похоже, варилось то же самое жидкое месиво из перекисшей капусты, крупы, солонины и сала, именовавшееся странным словом «щи». Некоторые из солдат Карла Шведского те, кто лишился в бою или в бегстве мундиров и обуви, щеголяли теперь в русских посконных кафтанах и в плетеных лаптях, пожертвованных добродушными победителями. Раненых, выбравшихся из шатров погреться на солнышке, осматривали два лекаря — один в синей, другой в зеленой форме. Им сосредоточенно и почтительно помогали несколько юношей, также в мундирах обеих армий — лекарские ученики.

— Здесь, наверное, человек с тысячу! Как же мы найдем солдат из нашего гарнизона? — забеспокоилась Марта. — Офицер, верно, не пустит нас внутрь. Вы же только слуга господина Шереметиса…

— Слуга слуге рознь, — с достоинством ответил Порфирич. — И незачем нам внутрь идти. Вон тот, длинный, сам сбегает.

Не считая нужным пускаться в дальнейшие объяснения, он с важным видом подошел к долговязому капитану, командовавшему караулом. Марта с изумлением увидела, как благородный офицер заискивающе поклонился простому денщику, а тот лишь сдержанно кивнул. Решительно, у этих странных московитов были заведены обычаи, которых она ранее и помыслить себе не могла. Порфирич что-то быстро объяснил офицеру, тот сейчас же приказал открыть рогатки и с несколькими солдатами направился вглубь лагеря.

— Уппланд драгонер регементе, Мариенбург! — выкликал он на ломаном шведском языке.

Порфирич вернулся к Марте, достал из-за голенища короткую глиняную трубочку и удовлетворенно закурил.

— Пожди, девонька, сейчас что-то да решится, — утешающе улыбнулся он Марте.

При виде кучки людей в знакомых синих мундирах, приближавшихся к ограде в сопровождении русского офицера, у Марты томительно защемило сердце. Она лихорадочно искала глазами среди драгун знакомую фигуру Йохана. Как мало их осталось от гордой, блестящей роты, стоявшей в ее городе постоем! Человек двадцать или даже меньше… Марта знала всех в лицо, со многими была знакома… Но нет, его здесь не было, Йохана не было среди них! Не чувствуя под собой ног, девушка полетела навстречу пленным друзьям мужа, еще на бегу крича:

— Ребята, Йохан! Умоляю, скажите, кто-нибудь видел моего Йохана?

Здоровенный капрал Олаф, тот самый, который когда-то силой уводил ее с места расстрела бедняги Яниса, на сей раз заботливо поддержал Марту, чтобы она не упала. На заросших щетиной угрюмых лицах уппландцев она увидела то выражение стыда и скорби, с которым солдаты обычно приносят весть о смерти своего товарища его женщине, как будто сами виноваты в том, что остались живы. Сердце, едва исполнившееся надеждой, оборвалось.