Проклятый дар - Татьяна Корсакова

– Ну, это как сказать, – невесело усмехнулся Ставр. – Я смотрю, ты выполнил уговор.

Он шагнул в комнату, неспешной походкой подошел к Алене, мгновение всматривался в ее безучастное лицо, а потом протянул к ней руку.

Алена упала в тот самый момент, когда Ставр коснулся ее щеки, тряпичной куклой рухнула на пол, прямо к ногам не успевшего подхватить ее Матвея.

– Плохо… – сказал Ставр досадливо. – Гораздо хуже, чем я думал…

* * *

Дежурная медсестра Любовь Ивановна вернулась на пост ровно через час, как и велел главврач. Как же она его ненавидела, этого молодого, но такого самоуверенного, такого прыткого и жестокосердного. В нем не имелось ровным счетом ничего из того, что непременно должно быть у любого нормального врача: ни понимания, ни человечности, только лишь голый, выхолощенный профессионализм.

Гравврач, велев ей пойти прогуляться, улыбался, но в улыбке этой сквозило так мало тепла, что Любовь Ивановна невольно поежилась. Прогуляться, когда впереди еще масса дел, когда прогулка эта нарушит им же самим установленный распорядок… Но ведь не поспоришь! С ним нельзя спорить. Те, кто отважились, поплатились работой. А ей работа нужна, у нее сын учится в медицинском, и, чтобы в одиночку вытянуть весь этот воз, приходится пахать как лошадь, набирать ночных дежурств и молча подчиняться.

Дверь в палату номер четырнадцать была чуть приоткрыта. Это могло означать только одно – главврач до сих пор не ушел. Ночь на дворе, а он все сидит с этой бедной девочкой. Неужели так за нее переживает? Неужели может хоть за кого-нибудь переживать?

Из полуприкрытой двери четырнадцатой палаты тянуло сквозняком. Наверное, она забыла закрыть форточку после проветривания. Дежурство сегодня какое-то заполошное, вся больница гудит, как растревоженный улей после учиненных главврачом репрессий. Подумать только, уволил сразу двух человек! Да за что? Фактически ни за что.

Сквозняком подхватило и слизало со стола лист назначений, Любовь Ивановна наклонилась, стараясь не обращать внимания на боль в пояснице, нашарила бумагу, уже разгибаясь, заметила, что дверь в палату раскрылась еще шире. Странно это. Сам же сегодня на пятиминутке кричал про ужесточение контроля за больными, а тут такая халатность. Посмотреть, что ли?

Прежде чем войти, Любовь Ивановна осторожно постучала. Просто так, на всякий случай, чтоб главврач чего доброго не разозлился. На стук никто не ответил. Ну и слава богу! Значит, ушел наконец.

Первое, что она увидела, это распахнутую настежь форточку и развевающуюся от порывов ветра штору, а потом под носком шлепанца что-то громко хрустнуло. Любовь Ивановна посмотрела под ноги и закричала.

Главврач лежал на спине, раскинув руки, запрокинув посиневшее лицо к потолку, а с тела его одна за другой вспархивали ночные бабочки. Вспархивали, делали круг по палате и снова опускались на белый халат, растрепанные волосы, бескровные губы.

На крик прибежала медсестра из соседнего отделения, вдвоем с Любовью Ивановной они попытались вдохнуть жизнь в уже безнадежно мертвое тело, но не смогли. Смерть главврача была страшна, нелепа и казуистична. Егор Васильевич Стешко умер из-за попавшего в дыхательные пути мотылька, одного из тех, что устилали своими хрупкими телами пол палаты номер четырнадцать, одного из тех, которые так пугали безвестно пропавшую той же ночью пациентку Алену Прицепину…

Теперь, когда Алеша ушел к партизанам, Асина жизнь стала одним сплошным ожиданием. Бабка Шептуха сказала – любит. А она такая… врать не станет. Да и людей она насквозь видит, даром что слепая. Можно было просто ждать, но Ася рвалась навстречу своей судьбе, днями пропадала в Сивом лесу, обходила Гадючье болото в робкой надежде встретить или хотя бы одним глазком увидеть Алешу.

Про него уже заговорили. Про то, что у партизан появился человек с Большой земли, отчаянный и бесстрашный. Некоторые, самые догадливые, шептались, что это и есть тот самый сбитый, но так и не найденный фашистами советский летчик. Что партизаны опередили фрицев, подобрали раненого на болоте, выходили, приняли в отряд. На него, военного человека, возлагались особенные надежды и чаяния. С ним связывали участившиеся диверсии и все возрастающую нервозность оккупантов. Эти диверсии, тщательно спланированные, совершенные с отчаянной смелостью, вызывали у селян одновременно одобрение и страх. Все понимали, что с фашистами нужно бороться, но боялись карателей. В самом Студенце пока было тихо, но из райцентра и соседних сел приходили страшные вести про фашистские зверства, про расстрелянных, замученных в гестаповских застенках, пропавших без вести. Враг боялся и в страхе своем становился все более и более лютым.

В середине июня Сивый лес и болото бомбили. Всю округу сотрясал грохот разрывающихся снарядов. Ася бросилась в лес сразу, как только стих рев бомбардировщиков, строго-настрого позабыв про запрет бабки Шептухи появляться на болоте в темное время.

Болото встретило ее неласково, сгущающимся туманом и растревоженным стоном. Давно уже наизусть выученная тайная тропка то и дело терялась в наплывающей мгле, а земля под ногами предательски хлюпала. Происходящее пугало, медленно, но неумолимо подталкивало к панике. Ася убеждала себя, что нужно быть смелой и сильной, но до замирания сердца боялась, что из этой туманно-болотной круговерти выйдет Алеша, мертвый Алеша… Страшные эти мысли она гнала прочь, верила, что с ним, заговоренным бабкой Шептухой, во время бомбардировки ничего страшного случиться просто не могло, но все равно продолжала озираться по сторонам, выглядывая среди обступающих ее теней знакомый до боли силуэт.

Дрыгва проснулась внезапно, гулко забурлила, выгнулась дугой. Тени заполошно бросились врассыпную, и даже туман, кажется, испуганно припал к земле. Что-то темное, вековое и жуткое буравило Асю страшным, невидимым, но кожей ощущаемым взглядом, подкрадывалось на мягких лапах тумана, сыто порыкивало. Когда впереди послышался громкий всплеск, перешедший в чавкающие звуки, Ася поняла, как опрометчиво поступила, ослушавшись бабку Шептуху. Теперь, когда ее некому защитить, Морочь получит новую жертву. Земля под ногами, еще за секунду до того хоть и не твердая, но неопасно пружинная, вдруг начала превращаться в жидкую кашу, затягивая, не пуская. Дрыгва довольно причмокивала, прислушивалась к отчаянным Асиным крикам и продолжала медленно, сантиметр за сантиметром, девушку затягивать в свое ненасытное нутро.

Про соль Ася вспомнила, когда оказалась в болотной жиже уже по пояс. Слабая надежда, но хоть какая-то. Вцепившись зубами в тугой, намертво завязанный узел, она по-звериному завыла, из последних сил рванула завязку. Соль брызнула в разные стороны белым фонтаном, оставляя на губах терпкий вкус, выжигая в тумане черные дыры, вырывая из чьей-то невидимой глотки отчаянный вопль.

Ася выбралась на твердую землю, когда туман уже полностью рассеялся, а болото стало просто болотом, когда в ясном ночном небе заполыхали мириады звезд. Она упала на спину и заплакала от острого осознания человеческой слабости. Заговоренная соль смогла лишь удержать Морочь, ту страшную и неведомую тварь, что прячется в болоте. Удержать, но не укротить. Она отомстит, она всегда наказывает тех, кто посмел не подчиниться ее дикому зову.