Утерянный рай - Александр Лапин

Ты, конечно, думаешь, как всегда, я “хитрая”. Я самая обыкновенная. Но как тебя увижу, становлюсь такой. Почему – не знаю.

Ты и любишь как-то необыкновенно. И сам ты какой-то необыкновенный. Я, наверное, слишком легкомысленная.

А может, тебе тоже все приснилось?

Не могу писать.

Галка».

Саша дочитал письмо. Постоял. У него было такое ощущение, будто его ни с того ни с сего ударили по голове. Прошел месяц, как они расстались. И вот на тебе. Как ушат холодной воды выливает она на него. Почему? За что? Ведь любовь так переполняла его, что он не мог не писать о ней. Конечно, его письма горячие, сумбурные. Все, как в огне. Но он был искренен! А оказывается, надо врать?

Мир сузился до этого листочка бумаги. Ни о чем уже не думается. Душа еще сопротивляется. Она не хочет принимать смертельный удар.

Подходит синий полупустой троллейбус.

Взвизгивают, открываясь, двери.

Он входит. Встает на задней площадке.

Поехали.

Мысли крутятся на месте: «Как жить дальше? Что делать?» Им овладевает отчаяние: «Да что же это такое? Вот так один человек. Одним письмом может порушить всю мою жизнь. Боже ж мой! За что? А была ли, действительно, с ее стороны любовь? Это я, наверное, в каком-то ослеплении нахожусь? За что мне такое проклятие? Нет, не проклятие – счастье. Я обыкновенный, простой человек. К чему мне этот дар любить тебя вечно? А может, у нее кто-то есть? Как там у Пушкина: “Те, кто сильнее всего любит, наиболее низко падают в грязь подозрений и ревности”? А какая сумятица в башке!»

– Эй, там, на задней площадке! Почему не берешь билет?

Все пассажиры оглядываются на Дубравина, потому что никого, кроме него, на задней площадке нет.

Он тоже в недоумении осматривается вокруг по сторонам. «Почему это он кричит?»

– Тебе говорю! – орет в микрофон водитель. – Почему не платишь? В милицию сдам! Не выпущу из салона!

Только сейчас Дубравин понимает, что эти крики относятся к нему. Он достает из кармана проездной. Показывает всем выпялившимся на него пассажирам.

Приехав в Алма-Ату, Дубравин первое время не находил себе места. Ситуация, конечно, сложилась аховая. Вместо военно-морского училища он оказался совсем в другом месте. Без цели, без смысла существования. Как рыба на мели. Где-то далеко его друзья поступали в институты, училища. Чьи-то мечты исполнялись, чьи-то – нет. Но у большинства была понятная, ясная перспектива в жизни. Его же то побоище с чеченцами выбило из колеи.

Где-то через неделю отец отписал ему, что к ним приходили из милиции, спрашивали его. Но они сказали, что он уехал поступать в военно-морское училище: «Там и ищите».

Еще через неделю отца вызывал к себе следователь. Поговорили. И следователь сказал, что дело заводить не будет, так как ни свидетелей, ни потерпевших найти невозможно. Потерпевшие отработали и уехали домой, а свидетели разъехались – кто учиться, кто работать.

Гроза миновала. Но и время было упущено. Экзамены в институтах прошли.

– На будущий год будешь поступать куда захочешь! – сказал ему Зойкин муж, Анатолий. – Наработаться тоже успеешь. Давай-ка устрою я тебя к нам. У нас на Алма-Атинском домостроительном комбинате новое профтехучилище открыли. Будут готовить рабочих для себя. Тебе, пожалуй, лучше всего идти монтажником. Монтажник на стройке – профессия самая что ни на есть аристократическая. Маляры, плотники, бетонщики – те, бедняги, всю жизнь в каторжном труде. Плотники, к примеру, двери, окна таскают по этажам, как ненормальные. Аж глаза на лоб лезут. А монтажник, он на свежем воздухе всегда, и заработок у них приличный. Так что учись, а там посмотрим!

Дубравину было абсолютно все равно. Он не хотел и не думал становиться ни плотником, ни монтажником. Но не домой же возвращаться!

Сам Анатолий работал на домостроительном комбинате инженером по технике безопасности. И работа ему страшно нравилась, хотя попал он на нее тоже случайно.

Лет пятнадцать тому назад, когда по воле партии, а еще точнее, по воле Никиты Хрущева люди со всей страны еще стремились в казахские степи, у серо-красного одноэтажного городского вокзала Алма-Аты остановился необычный эшелон. Из его вагонов высыпали на перрон три тысячи одетых в черные бушлаты, клеши и бескозырки матросов. Вместе с ними приехала светловолосая, маленького роста молоденькая женщина с завернутым в голубое одеяло ребенком на руках. Рядом с нею, неся чемоданчик и мешок с вещами, шагал такого же небольшого росточка матросик. Правда, идти им было некуда. И поэтому разместились они на вокзальной скамейке. Где и жили два дня.

Как-то раз на вокзал пришла встречать свою сестру одна женщина. Звали ее тетя Полина. Там она и увидела эту странную картину. Среди матросских вещей на подстеленной шинели сидит молодая белокурая женщина, почти девочка. И кормит ребенка из бутылочки.

Разговорились. Узнала, что муж у Зои матрос. Поженились они всего полтора года назад, когда было-то им по восемнадцать лет. Вместе работали по комсомольской путевке на строительстве Волгоградской ГЭС. Потом он четыре года служил на флоте в городе Николаеве. Она, естественно, поехала за ним. Зойка устроилась на работу в часть вольнонаемной. Жила у хозяйки на квартире. Родился ребенок. Она написала министру обороны письмо с просьбой демобилизовать мужа, так как она сама работать не может, а помочь им некому. Пришел ответ в часть, что демобилизовать его, прослужившего всего год, они не могут – закона такого нет. А вот направить на освоение целинных земель в Казахстан вместе с сокращаемой частью можно.

Так они и оказались в эшелоне, шедшем в Казахстан. А что делать дальше, еще не знают. «Толик ездит в город, ищет работу с общежитием. Но пока не нашел!»

Тетя Полина поговорила, послушала, посочувствовала им, а потом сказала, качая головой:

– Это, ребята, не дело – жить с ребеночком на вокзале. Пойдемте ко мне!

Так на окраине города, среди яблоневых садов, в маленьком домике, где жила одинокая женщина, поселилась и эта молодая семья с малышом.

На другой день морячок нашел работу на стройке. Бригадир, узнав, что он демобилизованный и семейный, сказал: «Зайди ко мне после смены».

Вечером из дома бригадира Анатолий вышел, неся панцирную сетку от кровати. Так и шел через весь город с этой сеткой над головой. Вечером установил ее на четыре кирпича.

Через год дали им однокомнатную квартиру. А еще через несколько лет – двухкомнатную, прямо возле входа на казахскую выставку достижений народного хозяйства…

…Шурку они приняли радушно. Понимали, как ему непросто было сменить фактически все.

А ему действительно было очень непросто. Ни друзей, ни родителей, ни привычной обстановки. Даже на бытовом уровне город вызывает у него не самые лучшие чувства. Он никак не может принять многое из того, чем и как живут горожане. «Такое ощущение, что кто-то мудрый, хитрый так построил эту жизнь, чтобы человек только и думал, лишь бы что-то достать, добыть, выжить. Здесь каждое движение, каждое действие – это борьба за место, за бутылку пива, за то, чтобы уехать… Вот и сейчас уже надо идти на остановку трамвая. Некогда думать. Переживать».