Мурка, Маруся Климова - Анна Берсенева

Словно сомнамбула, Тоня брела по улице, то и дело сталкиваясь со встречными. Никто, впрочем, не сердился на девчонку с тоненькой, болтающейся на затылке косичкой. Замечталась, с кем не бывает! Что же еще делать девочке в такой вот весенний вечер, если не мечтать о будущем счастье?

То, что происходило сейчас у нее в душе, меньше всего можно было назвать мечтаниями. Хотя ведь это, именно это, тайно мерцало в ее самых осторожных мыслях: что мать каким-то чудом вдруг исчезнет из ее жизни. Но надеяться на это всерьез, Тоня понимала, было невозможно. Скорее можно было себе представить, что исчезнет все вокруг, весь город провалится бесследно, чем куда-нибудь денется эта грубая, застящая жизнь глыба, которая почему-то называется ее матерью.

И вот это произошло, вернее, вот-вот это должно было произойти, а Тоня все не могла поверить, что это правда.

«А вдруг он передумает? – чувствуя, как холодные мурашки бегут по спине, думала она. – Или вдруг с ним что-нибудь случится? Под трамвай попадет, без ног останется... Она же тогда его, конечно, сразу бросит!»

Она не заметила, как вышла на улицу Горького и, зачем-то повернув направо, оказалась в Брюсовом переулке. Здесь было безлюдно. Тихо шелестели деревья – только в вершинах, самыми тонкими ветками; поблескивали в свете редких фонарей крупные, лопнувшие уже от живой весенней силы почки.

Почти в самом конце переулка светилось узкое окошко и темнел невысокий купол церкви. Тоня подошла, поднялась на крыльцо. Она никогда не была в церкви и даже не представляла, что туда можно зайти. Зачем? Она не то что не верила в Бога, просто вообще ни о чем таком не думала. Конечно, она была пионеркой, и в школе часто говорили о вреде религии. Но внешняя, а особенно школьная жизнь проходила через Тонину душу не задерживаясь. Может быть, потому, что слишком разительно отличалась от той жизни, которой она жила вне школы и которая въедалась в самое ее нутро.

Ее поразил церковный полумрак – он состоял не из тьмы и света, а из одного только света. Это был какой-то особенный свет, золотой, мерцающий неяркими, живыми огоньками свечей. Откуда-то сверху доносились высокие голоса, тянувшие непонятную, но красивую песню. Тоня остановилась у двери, глядя в спины молящихся старушек и не решаясь пройти дальше. Прямо перед ней была икона, с которой на нее печально смотрела женщина с небывало большими глазами и узким лицом.

– Поставь, деточка, свечку Богородице, – услышала Тоня рядом с собой старушечий шепот. – Страстная пятница сегодня, она по сыночку своему скорбит и твое горе услышит.

– А... где свечку взять? – неожиданно для себя спросила она, вглядываясь в сморщенное личико старушки.

– Да вон там, у дверей продается.

Тоня сразу смутилась: денег у нее не было. Мать даже в магазин ее никогда не посылала, ходила сама – боялась, что она какой-нибудь хитростью оставит себе сдачу.

– Нету денежки? – догадалась старушка. – Ну, возьми мою свечку. Бери, не стесняйся, дело Божье. Помолись, Матушка и от горя избавит, и счастье пошлет.

Тоня хотела сказать, что матушке не до нее, но догадалась, что старушка, наверное, имеет в виду не ее родительницу, а Богородицу на иконе. Взяв у старушки тоненькую свечу, она подошла поближе и снизу заглянула в эти невозможные глаза. И почувствовала, что жесткий комок, весь вечер стоявший в горле и в груди, словно плавиться начинает – так же, как воск зажженной свечи, которую она поставила перед иконой среди других таких же свечей.

То, что горячей волной разлилось у нее внутри, не было счастьем. Она просто почувствовала, что растворяется в этом теплом воздухе, в этом мерцающем свете, в этом печальном взгляде с иконы и в этих чистых голосах, звучащих сверху... Она не чувствовала больше ни одиночества своего, ни своей ненужности, но не оттого не чувствовала, что перестала быть одинокой или сделалась кому-то нужна, а совсем по другой причине: она словно влилась во что-то огромное, не состоящее из отдельных частей, а единое, живое. Так капля дождя падает в реку, переставая быть каплей и становясь всей водою, и дуновение ветра сливается со всем воздухом, и трепет одного листка соединяется со всеми звуками ночи.

Это не было счастьем. Это было что-то другое, чему Тоня не знала названия.

«Ну и не надо! – горячо проговорила она про себя. – Не надо мне никакого счастья, никогда! У папы не было, и у меня не будет. Пусть она только уедет. Если ты и правда хочешь помочь, сделай так, чтобы она уехала навсегда. А счастья никакого мне не надо!» – повторила она.

Она сразу опустила глаза, боясь вновь взглянуть на икону. Вдруг увидит какой-нибудь знак, который ясно будет означать, что зря она просит о несбыточном? И как тогда жить, зная, что все могло измениться, но не изменилось? При одной этой мысли Тоня похолодела.

Она сделала назад шаг, другой, уперлась спиной в дверь и почти выпала на церковное крыльцо.

Мать расписалась с Касьяном Романовичем через неделю. У него заканчивался отпуск, и брак зарегистрировали без очереди. Следующую неделю она укладывала в коробки посуду и увязывала в узлы постель. По тому, что она взяла с собой и что оставила, Тоня безошибочно поняла, что принадлежало здесь отцу и что мать нажила самостоятельно. Впрочем, об этом и раньше можно было догадаться: слишком уж отличалась деревянная танцовщица от аляповатого, словно золотом облитого чайного сервиза.

Уже перед самым отъездом, попросив супруга минутку подождать, пока она последний раз поцелует доченьку, мать забежала к Тоне в комнату и спросила:

– Деньги где? Которые Касьян тебе надарил.

Касьян Романович в самом деле дал Тоне деньги, несколько купюр с такими цифрами, которые Тоня до сих пор видела только в учебнике арифметики. Она даже не поняла, на сколько дней или месяцев может хватить этих денег – подобные суммы были для нее непредставимы.

Не дожидаясь ответа, мать выдвинула ящик ее письменного стола. И как только догадалась, куда Тоня положила купюры? Ну да удивляться не приходилось: на деньги у нее был особый нюх.

– Дал Бог транжиру в мужья, – пробормотала она, пряча деньги в карман летнего плаща из кремовой чесучи. – Будто я тебе мало оставила! Да и одета-обута, боты вон юфтевые только что куплены.

Тоня не понимала, много или мало денег оставила ей мать, только догадывалась, что, наверное, все-таки мало. Но ей и в голову не пришло бы требовать, чтобы мать вернула подарок Касьяна Романовича. Ей до сих пор не верилось, что это все-таки произошло – что мать наконец уезжает. Она готова была снять с себя и отдать ей даже новые юфтевые ботинки, лишь бы не задержать ее ни на минуту.

Через неделю после ее отъезда Тоня пошла к Иришкиной маме Екатерине Андреевне. Самой Иришки, она точно знала, дома в это время не было: Тоня видела из окна, как та шла через двор в музыкальную школу.

– То есть как же это? – выслушав Тоню, изумленно протянула Екатерина Андреевна. – Как ты себе это представляешь, Тонечка? Я беру в домработницы одноклассницу моей дочери? Маленькую девочку? Да мне такая дикость в кошмарном сне не приснится!