Ветер перемен - Андрей Колганов

Дадут ли запискам ход и в какой мере – зависело от слишком многих обстоятельств, на которые уже было невозможно повлиять. Как поведут себя те люди, с которыми уже установились те или иные отношения, в каких пределах на них можно рассчитывать как на союзников? Если в Дзержинском можно было быть в значительной мере уверенным, ибо мне была хорошо известна его позиция по многим поднятым вопросам, то вот о позициях других военных и хозяйственных руководителей информация в моей голове была весьма отрывочной, если не отсутствовала вовсе.

Как отреагируют Луначарский или Крупская на предлагаемые перемены в подготовке кадров? Что скажут Фрунзе, Уншлихт, Котовский, Сокольников, Цюрупа, Богданов о реорганизации военной промышленности? А как поведет себя партийная верхушка, многие деятели которой оставались пока закрытой книгой, в вопросе о судьбе частного капитала? В какой мере они будут оперировать классовой риторикой и идеологическими лозунгами, а в какой – прагматическими соображениями? И что среди этих прагматических соображений окажется для них важнее – судьба республики или собственная карьера? Одно можно было предсказать точно – противодействие будет, и немалое.

Но гораздо больше, чем судьба этих и еще раньше поданных записок, меня волновала объявившаяся вдруг и столь умело скрывающаяся от обнаружения слежка. Приходилось теряться в догадках – то ли это проявил инициативу заимевший на меня зуб Ягода, то ли таким образом вновь дают о себе знать таинственные охотники, время от времени пытающиеся добраться до меня еще с лета двадцать третьего года? Поскольку никаких данных для определенного ответа на этот вопрос не было, мои мысли судорожно метались от одного варианта к другому, не в силах остановиться ни на одном из них. В конце концов мне удалось взять себя в руки, твердо заявив себе: «Возможно и то и другое. Поэтому прекрати мусолить проблему и отложи ее до тех времен, когда будет на чем строить ответ».

Надо сказать, мне самому было неясно, что тут должно волновать больше, – тайна, которая скрывалась за загадочными преследователями, или опасность, которая могла от них исходить. Но вот Лиду однозначно беспокоило именно второе. При воспоминании о ней мои губы непроизвольно растянулись в счастливой улыбке. Наверное, если бы в этот момент кто-то посмотрел на меня со стороны, я имел в его глазах довольно глупый вид – лежит на вагонной полке мужик, подложив под голову сапоги и портфель, и улыбается во весь рот неизвестно чему. Но мне-то было известно…

В воскресенье, в последний день перед отъездом, Лида неожиданно решила согласиться на неоднократно делавшиеся предложения и отправилась ко мне домой. Мне так и осталось непонятным ни почему она под разными благовидными предлогами отклоняла мои приглашения раньше, ни почему она согласилась сейчас. Может быть, ее смущала перспектива оказаться в незнакомом месте, среди незнакомой обстановки и незнакомых людей, в ситуации, которую она пока не решалась примерить к себе окончательно? Но ведь я никак не мог назвать ее чересчур стеснительной – по крайней мере, у себя дома, особенно в отсутствие отца, она плевать хотела на любые условности. Последовавшее же в конечном счете согласие можно, наверное, было бы объяснить тем беспокойством, что она испытывала и в связи со слежкой, которую чувствовала, но никак не могла распознать, и в связи с тем, что любимый человек покидал ее на целых полтора месяца.

У меня, на Малом Левшинском, она вела себя как ни в чем не бывало, нисколько не смущаясь ни новым местом, ни присутствием Игнатьевны. Лида как-то очень быстро с ней спелась, и они совместно принялись активно вмешиваться в мою подготовку к сборам. Наблюдая, как я достаю из антресольного шкафчика сапоги, Игнатьевна запричитала:

– Что же ты, соколик, в такую стужу в сапогах отправляешься? Небось валенками и не подумал запастись?

Продемонстрированные мною теплые фланелевые портянки не сбили ее со скептического настроя:

– Так я гляжу, у тебя их одна пара всего! А ну погодь. – И с этими словами она скрылась за дверью.

Через несколько минут моя хозяйка вернулась с несколькими кусками теплой байковой ткани, нарезанными как раз по размеру портянок.

– На вот, держи! – С суровым, не допускающим возражений видом она протянула мне теплые портянки. – Ну чисто дите, совсем никак нельзя без догляду оставить. А ты куда смотришь? – повернулась она к Лиде. – Эх, молодые… Ладно, – сменила она гнев на милость, – пойдем-ка, касаточка, соберем ему на завтра поснедать на дорожку. Сытый будет – не замерзнет.

Впрочем, хлопоты Игнатьевны были не чересчур навязчивыми, и она уже в девять вечера достаточно тактично объявила после совместного чаепития, что отправляется спать.

Глядя на Лиду, можно было подумать, будто она всю жизнь прожила в этой квартире. Даже направляясь в ванную, она озаботилась лишь тем, чтобы натянуть на себя коротенькую нижнюю сорочку, – и то, как мне показалось, лишь затем, чтобы случайно не шокировать добрую старушку, разгуливая в наилучшем из своих костюмов.

Впрочем, может быть, она лишь хотела выглядеть именно такой? Но вот чего она совершенно не могла скрыть – так это страха.

– Витя, ну что тебе стоит? Возьми с собой «зауэр»! – громко шептала она мне на ухо, похоже не замечая, что ее тонкие, изящные пальцы с такой силой вцепились мне в плечо, что наверняка останутся синяки.

– Ни к чему! – пытаюсь вразумить ее рациональными объяснениями. – Хотели бы убить – пальнули в темноте из переулка в спину, и все дела. Тут что-то другое. И в этом другом надо разобраться, а «зауэр» здесь не помощник.

В ответ девушка тихонько заплакала. Сильный аргумент. Очень сильный – у меня аж сердце сжалось. Но уступать я не собирался.

– Пойми, глупышка, – втолковывал я ей, слизывая слезы поцелуями, – нам, как начсоставу, непременно выдадут личное оружие, которое мы будем обязаны носить, находясь на службе. А вне службы мы в течение сборов оказаться никоим образом не сможем.

Конечно, объяснение глупое – вряд ли мы там с заряженными револьверами будем расхаживать, – но, чтобы унять слезы, и такое годится. Главное – говорить спокойным, уверенным голосом…

Незаметно ко мне подкралась дремота. Разбудил меня толчок остановившегося состава, и одновременно получаю тычок под ребра от соседа, занимавшего противоположную верхнюю полку.

– Тверь уже, сонная тетеря! Выскакивай давай!

Подхватив портфель и сапоги, спрыгиваю в проход, споро обуваюсь и бегу догонять свою учебную команду. Наш молоденький сопровождающий, Дубровичев, которого язык не поворачивался называть Яков Александрович, устраивает еще одну перекличку и, удостоверившись, что за время пути никто не потерялся, ведет команду к выходу из вокзала, где уже ожидают несколько саней, запряженных переминающимися с ноги на ногу на морозе лошадками. Коняшки мотают головами, изредка всхрапывают и пускают пар из ноздрей. Возницы одеты в шинельки – значит, это за нами из части пожаловали. Путь, как сказал сопровождающий, неблизкий – больше двадцати верст, так что ползти будем часа три, не меньше.

Рассаживаемся по нескольку человек в сани на солому, прижимаясь друг к другу, чтобы в пути было не так холодно, и трогаемся в путь. Для начала заезжаем в штаб дивизии, чтобы разобраться с наличием «лишних» людей. Все выяснилось довольно быстро: буквально сразу после отъезда нашего сопровождающего в Москву в штаб пришли уточненные списки, где значилось уже не тридцать, а тридцать шесть человек.