Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Он вышел.

Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы — он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!

Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.

Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:

— Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.

Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:

— Ах, это ты!

Своенравный ветер вырвал у нее из руки один край покрывала, и он увидел толстую витую косу, спускавшуюся на смуглую грудь. Неугомонный ветер кончиками пальцев распустил свитые вместе волосы, и они пышной прядью рассыпались, рельефно очерчивая под собой пугливую грудь.

— Если бы не голос, я б тебя не узнала, — проговорила она тихо. — Ты что, решил под благородных подделаться?

— Благородство в сердце, а не на лбу!

Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:

— Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.

Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.

— Тарат не ждала пятьдесят годов, — сказала она, отвечая на строки легенды. — Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?

— Вождь!

— Вождь? — она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. — Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?

— Конечно.

— Ты слышал, как он легенды рассказывал?

— Постоянно.

— Тебе повезло, счастливчик!

— С чего бы? Его дом открыт для всех — для копошащихся и для ползающих.

Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.

— Для копошащихся и для ползающих — но не для девушек же!

— Ха-ха!

— Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.

— Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?

— Догадайся! — бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.

— Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?

— Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?

Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.

— Ну, что, понял? — спросила она.

— Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!

Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:

— Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?

Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:

— Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.

Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:

— Я тебе помогу! Дрова — мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…

Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:

— Прости…

Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.

— Ты же ничего не сделал, — сказала она. — Чего тебе прощать?

— Знаешь, — проговорил он в смущении, — я подумал, подумал о тебе, как о женщине.

Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:

— Что ж, ты в этом грех видишь!

— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…

— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.

Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!

— А ты знаешь, — заговорила она кокетливо, — что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?

— Вправду?

— Ты что, дурак?

— Я… Я — дервиш!

Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…

«Что может быть прекраснее женщины — таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», — подумал Муса.

— А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, — говорила она.

«Мужчина глуп, потому что открыт», — думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа — нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»

Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел — приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!

Он задрожал, заговорил неуверенно:

— Я… Я хотел что-то сказать…

Он бросил дрова наземь — между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:

— Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…

Он заметил блеск в ее глазах.

В его глазах она увидела слезы и — боль!

Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.

Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.