Стать сильнее. Осмыслить реальность. Преодолеть себя. Всё изменить - Брене Браун

Я попыталась подойти к нему, чтобы спросить, можем ли мы купить ему ужин или как-то помочь. На мгновение наши глаза встретились, и он поспешил прочь. Я увидела в его глазах такую боль, что мне стало не по себе. Его глаза, казалось, говорили: «Это не должно было случиться. Это не должно быть моей жизнью». Я снова начала плакать, спрашивая сестер: «Как такое может произойти с человеком, как? Как до этого дошло?»

Мы устали и физически, и психически. Вернувшись в больницу, мы провели еще с полчаса с мамой, пока нас не попросили покинуть помещение на ночь.

На следующее утро я приехала в больницу рано утром. Когда автоматические стеклянные двери открылись, я улыбнулась, потому что величественный вестибюль заполняла музыка. И не просто какая-то музыка. Кто-то играл на рояле отрывок из мюзикла «Кошки» Эндрю Вэббера. Когда я проходила мимо, то увидела пианиста. Я не могла поверить своим глазам. Это был тот же бездомный человек, которого мы встретили накануне вечером. Его одеяло лежало на стуле, на котором он сидел, руки быстро двигались по клавишам. Я подошла к женщине за стойкой регистратуры и сказала:

– Я видела этого человека прошлым вечером. Я думала, он бездомный.

Она ответила:

– Да. Он знает только пару песен. Он играет их снова и снова, пока охранники не выгонят его.

– Но я не понимаю. Где он живет? Кто он? – спросила я.

Регистраторша продолжала работать с картами:

– Не знаю. Он приходит сюда уже примерно год.

Музыка прекратилась. Охранники велели мужчине собрать свои вещи и вывели его наружу. Я все еще была в шоке, когда добралась до маминой палаты. Мама сидела и ела. К ней вернулся прежний цвет лица, и она была настроена поболтать.

– Ты выглядишь так, будто только что увидела призрак, – сказала она.

– Хуже, – ответила я. – Я вижу реальных людей и знаю, что они пытаются научить меня чему-то, но я не знаю чему.

Я рассказал ей историю о мусоре в церкви, о парне в супермаркете и о пианисте. Она отложила вилку, откинулась на подушку и сказала:

– Я расскажу тебе одну историю про бабушку.

Я уютно устроилась у нее в ногах на кровати и слушала.

Когда моя мама училась в начальной школе, она с родителями жила в половине квартала от железной дороги в Сан-Антонио. В конце улицы был виадук – маленький арочный кирпичный мост, по которому проезжал поезд. С обеих сторон путепровода был холм, покрытый кустарниками и растениями, то есть это было идеальное место для бродяг, спрыгивающих с подножек вагонов.

Моя бабушка хранила под раковиной пять металлических тарелок, пять металлических стаканов и пять вилок. Она всегда готовила еды больше, чем могла съесть семья, и, по словам мамы, бродяги постоянно приходили к ней за ужином. Они садились на крыльце или на веранде, и бабушка накрывала им ужин в специально приготовленной для них посуде. После трапезы бабушка кипятила посуду и складывала ее обратно под раковину до прибытия следующей группы.

Когда я спросила маму, почему бабушка доверяла им и почему они доверяли ей, та сказала:

– Мы были помечены.

Бродяги использовали систему маркировки на бордюрах в районе, чтобы указать, у кого безопасно, а у кого – нет, кто может их накормить, а кто – нет. Позже я узнала, что, возможно, так и возник термин «доверчивый человек».

Мама объяснила, что бабушка доверяла им по двум причинам. Во-первых, у женщины по нашей улице был брат, который вернулся со Второй мировой войны и стал бродягой. Бабушка никогда не думала об этих людях как о «других», потому что она знала бродяг лично и, что еще более важно, сама считала себя «другой». Она пережила бедность, домашнее насилие, развод и свой собственный алкоголизм (она бросила пить, когда я родилась). Она никого не осуждала.

Во-вторых, у бабушки не было никаких проблем с нуждой. «Она не боялась нуждающихся людей потому, что не боялась собственной нужды, – так мне объяснила мама. – Она с легкостью дарила свою доброту другим, потому что сама опиралась на доброту людей».

Нам с мамой не надо было разъяснять смысл этой истории. Мы обе понимали, что именно было у бабушки, чего мы с мамой были напрочь лишены: способность принимать. Мы с мамой не очень-то умеем просить или получать помощь. Мы – дарители. Бабушка любила получать. Она радовалась, когда друзья приносили свежеиспеченные пироги или когда я предлагала сходить с ней в кино. Она не стеснялась просить о помощи, когда ей это было нужно. И конечно, надо сказать, что в конце жизни, когда она страдала болезнью Альцгеймера, именно доброта других людей продлевала ей жизнь.

Когда я вернулась домой в тот вечер, Стив с детьми были на футбольном матче. Я сидела на диване в темноте и думала о бабушке и об одном из самых тяжелых переживаний в своей жизни. Смерть сына Ронни усугубила психическое и эмоциональное состояние бабушки. Однажды одна из ее соседок позвонила маме и сказала, что ее беспокоит состояние бабушки, которая ходит по улице в длинном пальто на голое тело и в ковбойских сапогах, стучится в двери и спрашивает соседей, слышали ли они что-нибудь о смерти Ронни.

Оставлять ее одну было опасно. Мы боялись, что она может уйти и заблудиться, оставить зажженную сигарету в пепельнице или не выключить газовую плиту. Моя мама, которая жила в Хьюстоне, старалась найти подходящее учреждение. Я жила в то время в Сан-Антонио и пыталась максимально помогать. Бабушка иногда оставалась у меня на квартире, но каждый раз, когда мы забирали ее из родного дома, она была дезориентирована и тревожна. Еще до того, как мы со Стивом поженились, он сидел с ней несколько вечеров, чтобы я могла пойти на работу.

Однажды перед тем, как она переехала в пансионат в Хьюстоне, я заметила, что она перестала мыться. Бабушка была грязной. Я набрала ей ванну и достала чистое полотенце, а она просто стояла и улыбалась мне.

– Помойся, ба. Я побуду здесь, а потом приготовлю нам ужин.

Она только улыбнулась и подняла руки вверх. Она хотела, чтобы я ее раздела. Я сняла рубашку, поцеловала ее в лоб и вышла из ванной, надеясь, что она сама все сделает. Мне было двадцать девять лет, и я была в ужасе.

Я не уверена, что могу сделать это. Я никогда не видела ее без одежды. Я не знаю, как мыть кого-то. Черт, соберись, Брене. Это твоя бабушка. Она купала тебя тысячу раз!

Поэтому я вернулась к бабушке, раздела и усадила ее на стул в ванне. Она улыбнулась и расслабилась, пока я намыливала ее и смывала пену. Когда она откинулась назад и закрыла глаза, я просто держала ее за руку. Конечно, болезнь сделала ее беспомощной и даже похожей на ребенка, но не больной ум помог ей избавиться от стыда, а ее огромное доброе сердце. Она знала правду: мы не должны делать все в одиночку. Этого никогда не предполагалось.

Как только я вспомнила тот момент в ванной, я точно поняла, почему я отворачиваюсь. Я настолько боюсь своей собственной нужды, что не могу смотреть в глаза нуждающимся.