А под ним я голая - Евгения Доброва

Из Кремля мы ходили в город учиться и возвращались в определенный час. Все строго по расписанию, а вечером вообще нельзя покидать территорию. Что в Кремле делать детям? Гуляли по Соборной площади, катались в Александровском саду на санках, на колокольню лазали, Иван Великий был тогда необитаем, все ценности, мощи попрятаны по подвалам. Только после Великой Отечественной их передали патриарху.

Если ты попадаешься в комендантский час, проблема не в том, что тебе нагоняй, проблема в том, что нагоняй отцу. Однажды я заигрался в городе с одноклассником. Смотрю, а время вышло, скоро смена караула, закроют ворота, а это значит – ЧП, кто-то на ночь глядя ломится в Кремль. Я спохватился: пора бежать! Но мальчик тот схватил меня и держит, не пускает. Смеется, и все тут, никак до него не доходит, что я не шучу. Дал кулаком в лицо и убежал. Успел. Вы понимаете, ударил человека ни за что… Это одно из самых неприятных событий моей жизни…

В нашем подъезде жил молодой дипломат, сын Менжинского, он держал бабочек, огромных, с ладонь, каких-то редких африканских пород, и выпускал их погулять в подъезде. Бабочки летели по лестничному пролету и возвращались… Диковинно было тогда, а сейчас они продаются. На Новый год ученики подарили одну. Корм при ней, красивая, ручная – но очень мало живет. Две недели, а дальше гусениц надо откладывать. Наша бабочка умерла, мы не знали, как их разводить. А вот сын Менжинского знал.

Ученики принесли Кустовым конфеты, коробку французских шоколадных трюфелей «Сэмуа». К коньяку Тина открыла, попробовали – надо же! один в один конфеты из сухой смеси «Малютка», сгущенки, молока и какао, вожделенные лакомые пилюли моего детства. Кто не помнит такие мягкие комочки, густо обсыпанные «Серебряным ярлыком»… Иногда их делали с шариком мороженого внутри – и до праздника хранили в морозильнике. Высший пилотаж советского кондитерского искусства на дому, как я сейчас понимаю. И вот на тебе: каких-нибудь сто рублей – и ты паришь на облаке детства.

Кухня у Кустовых аутентичная, мало что изменилось здесь со дня постройки дома. Стены от пола до потолка облицованы белой кафельной плиткой, даже оконные откосы. Посудные шкафы сороковых годов поободрались, но все еще служат. В ванной фигурные кронштейны из пластика – полвека назад были штукой небывалой, элитной.

– Видишь, на этой стене оттенок плитки немного отличается?

Я пригляделась: разве что на полтона…

– Это заплатка, здесь батарею срезали. Смотри, кладка другая, расстояние между плитками больше. Раньше клали «на пятак» – вставляли пятикопеечную монету ребром, где шов, поэтому у старой кладки зазор такой узкий. Когда меняли стояки, под той батареей открылась ниша. В ней стоял немецкий стакан. И все, и больше ничего. Ни имени, ни записки. Неизвестный пленный солдат оставил в память Истории. Знаешь, в корпусе «А» – он построен раньше всего, – так вот, в нем есть военное ателье, где до сих пор работает старушка, которая пришла туда совсем молодой девчонкой. После войны у нее был роман с пленным немцем из тех, что строили башню; потом, когда немцев вернули на родину, она очень о нем тосковала.

Тина так и не съела ни одной конфетки. Сидела, курила, глядела в окно, пила коньяк маленькими глотками.

А потом случилось ужасное. Тридцатого ноября ночью, прямо из-под окон, угнали «ЗИМ»: Валя лишился своего главного мужского достоинства. Самое поразительное, что машина была в тот момент без руля, – и правильнее было бы сказать: не угнали, а увезли. Соседи видели, как во двор заезжал эвакуатор. Милиция – не видела ничего. В ту ночь у Вали никого не было дома, Ляля ночевала у подруги, сам он уехал бомбить, – а когда под утро приехал, в ряду зияло пустое место. Он позвонил: «ЗИМ» украли! – после чего лег в постель и сутки лежал как больной. На другой день с утра пошел в милицию, ничего не обещаю, сказала следователь, у меня на этот месяц девяносто дел. А знаете, какая у нас зарплата? Сказать вам? Валя расстроился и ушел. Денег на взятку у него не было. Он решил искать сам.

Волшебный мир рушился прямо на глазах. Через два дня сломалась двадцать первая «Волга». Я помню, как это произошло, мы с Валей заехали в гаражи за какой-то запчастью, он вышел из машины, зашел в свой бокс через маленькую дверку в воротах – чтобы открыть их изнутри и разобрать въезд от хлама. Я сидела на водительском месте и, глядя в зеркало заднего вида, красила губы.

Сторожа я увидела издалека. Решительной походкой он направлялся к «Волге» – больше в гаражах никого не было. Сразу было видно, что он хочет прицепиться. Мне тут снег надо чистить, крайне недружелюбно сказал сторож. Я продолжала красить губы. Валю сторож не видел. Слышите, снег надо чистить! Снега в ГСК навалом – сугробы по колено на площади размером с гектар. Переставьте машину! Я не сдвинулась с места. Полагая, что Валя из-за стенки все слышит и сам разберется, я продолжала наводить красоту. Сторож ненавидел меня. Валя все не выходил. Мне снег надо чистить, орал сторож, переставьте машину! наконец-то вышел Валя, не волнуйтесь, сейчас переставим, я подвинулась на пассажирское сиденье, Валя сел за руль, включил передачу, нажал на газ… Машина не двинулась.

Оставался 407-й «Москвич», но зачем он мне, королевичне? Не хочется в эту конурку после «ЗИМа».

Валя печатает на принтере огромные листы с аэрофотосъемкой Москвы – понесет экстрасенсу Монахову искать похищенный «ЗИМ». Ты же в это не веришь, ты материалист. – Иди к черту! Я маюсь от того, что третий день занят компьютер, починяю какие-то безделушки, жарю курицу в маринаде, смотрю фильм. Вим Вандерс, «Алиса в городах». Хороший. Мама бросила девочку в аэропорту, и незнакомый дядя ищет с ней бабушку по всей Германии. Я готова расплакаться: есть все-таки добрые люди на свете! Потом Валя уезжает домой, я просматриваю свои обязательные сайты, выпиваю бутылку ркацители и ложусь спать.

Называю Валю Валечка, его все так зовут – он же маленький мальчик, играет в машинки. Доигрался: одна поломалась, одна потерялась… Иногда он вдруг спрашивает: «Как дальше жить будем?»

Неразрешимый вопрос. Неразрешимый глупый вопрос. Сколько я над ним билась, глядя из генеральской квартиры в толщу вечерних небес, – именно толщу, видимое не иначе как твердь…

С утра все по кругу: сопровождаемый мычаньем звон будильника – спешное составление не доделанной с вечера выборки – Кустовы. В общей сложности семь остановок на метро с двумя пересадками. Боже, как же я ненавижу метро. Уже от одного вида ползающих на утюжксах меня тошнит. А побирушки! а бомжи! ужас; гримаса брезгливости покидает меня только тогда, когда, наконец-то выйдя на свет божий, я вижу величественный абрис Дома на Котельниках. Метро вообще сплошной синоним тошнотворности: позавчера я, например, узнала, что поэт Есенин кушал перед смертью. Я ехала к Кустовым, рядом сидела дама средних лет – и что-то читала. Как-то так получилось, что я заглянула в ее книгу, а заглянув, уже не могла не читать. В желудке покойного обнаружены фисташковые орехи и другие быстроперевариваемые продукты. Водки и вина не было. Заметив, что я подглядываю, женщина стала прикрывать текст рукой. Что это была за книга, узнать так и не удалось. Спрашивать я постеснялась. Единственное, что удалось подсмотреть, – надпись на задней обложке: «Библиотека журнала «Чудеса и приключения»». Господи, слышишь меня, я не хочу на метро. Я хочу на широком сиденье «ЗИМа». Всегда.