Исход - Петр Проскурин

Он бежал, пригнувшись, он знал, что поступил глупо, пройдя от домика старухи торговки до другого условного места огородами и садами, а не позади их, и оставил следы, но вряд ли кто станет теперь в этом разбираться, когда и того получаса у него уже нет. Он не имел другого выхода, он выиграл день, а день — это много, и еще он выиграл те полчаса, нужные ему самому, необходимые, вечные. И он их, кажется, выиграл. Издали, в редком тумане, в таком вот согнутом положении его можно принять за большую собаку или за теленка. Только где сейчас есть телята? Впрочем, и этого не нужно, потому что он, кажется, выиграл; он нырнул в ложбинку, где можно было слегка разогнуться, и теперь можно было остановиться и перевести дух, но он шел и шел, и ложбинка становилась все глубже, и под ногами начинало чавкать — еще была весенняя сырость, а кое-где в углублениях стояла вода. Он оставил в огородах на грядках следы и теперь не мог остановиться, пока не уйдет километров хотя бы за десять до первой березовой рощицы, за которой будет безлесый прогал километров в пять, а потом болото в ольшанике, и уже потом начнется темный дубняк, переходящий километров через двадцать в большие леса. А сейчас ему просто нужно дойти до березовой рощицы, там, за ней, поселок Крякино в сорок домов и староста там собака, но ему незачем заходить в этот поселок Крякино.

Снизу из сырой глубины он понял, что взошло солнце, значит, он идет уже около часа, и сегодня будет хорошая погода, как и вчера; возможно, лишь под вечер соберется гроза. А почему бы ей не собраться и сейчас?

Когда над оврагом показались зеленые макушки берез, Рогов стал подыматься вверх по склону, заросшему кустами, его тянуло лечь, и если бы он лег, то сразу бы заснул, а ему надо было выйти наверх и осмотреться. Он вышел прямо в рощу, полную солнца, птиц и свежести, ярко пестрели кусты баранчиков, голубые лесные колокольчики проглядывали в сплошном разливе майской травы. Сейчас из деревень стараются не заходить в лес даже дети, все не тронуто. «Лягу вот там», — подумал он, отмеривая себе взглядом еще метров двадцать — двадцать пять вперед, до старой коренастой березы, окруженной дружным молодым ельником. «В елки, не заметят даже рядом». Он преодолел эти последние двадцать метров трудно, стиснув губы, ноги дрожали, ног не было, они передвигались, а он их не чувствовал, ног не было, вместо них было что-то дрожащее, противное, слабое. Потом, уже в елках, он никак не мог сесть, потому что ноги не слушались и не гнулись; он просто завалился на бок, вытягивая руку, и не слышал толчка о землю. Но он приказал себе, что это ненадолго, не больше двух-трех часов, и это он приказал себе, уже когда заснул.

Березовый лес стоял сияющий, светлый, весь утренний, старая береза, свесившаяся на заросли ельника зелеными, тихо струящимися ветвями, тихо-тихо дышала, на ее мутно-белой коре жил с северной стороны лишайник, он взобрался по стволу почти наполовину, эта старая береза давно уже перестала расти. А в эту весну на ней впервые высыпал один густой лист.

Рогов долго не мог проснуться и вместо двух проспал почти пять часов, его встряхнул резкий долгий грохот, ему казалось, что грохот пришел откуда-то из земли, и Рогов все равно не мог полностью прийти в себя, не знал, где он и что происходит (об этом он подумал еще во сне, когда неожиданный грохот ворвался в оцепенелый мозг). И потом, уже проснувшись, он все еще не мог открыть глаз, над рощей была гроза, и ветер гнул березы, и одежда на нем вымокла, и теперь казалось, что первый крупный дождь барабанит прямо по голому телу, выбивая из него последнюю усталость, смывая грязь и пот. Он лишь повернул голову лицом вверх, открыл рот и стал ловить и глотать воду, и в глаза ему сразу потекло, в уши тоже. Он подтянулся на руках и сел к стволу березы, по-прежнему не открывая глаз, но тут же, встряхнувшись, вспомнил намертво зажатый в руке спичечный коробок; по правилам надо было сразу прочесть и уничтожить. Он открыл его, чтобы взглянуть, не намокла ли бумага. Согнувшись, защищаясь от дождя, он развернул обыкновенный тетрадный листок, и у него на мгновение потемнело в глазах: после двух рядов торопливых цифр он ухватил короткие, неровные, обыкновенно написанные слова: «Срочно! Немедленно! Трофимову. Сегодня Зольдинг утром выступит во главе карательной экспедиции по Томашевской дороге на базу отряда. Большинство явок провалено. Связь прерывается. Уходите старой базы немедленно. У Зольдинга есть проводник, две тысячи солдат…» Подписи не было, очевидно не оставалось почему-то времени даже зашифровать все до конца, ах ты, чтоб тебя, кто мог подумать… ну, кто? Кто? Обрывок бумаги в косую линейку начинал расползаться от воды, это уже было не важно. Рогов поднял голову, стараясь определить, где солнце, в лицо хлестал дождь и мешал глазам, солнце не просматривалось, хотя он угадывал кожей лица, в каком оно месте. «Я проспал часов шесть-семь, — сказал он себе, — это тридцать шесть — сорок километров, я совершил предательство…»

Рогов вздрогнул, все-таки майский дождь холоден, и тело окоченело, хотя и посвежело после сна, а теперь эта безжалостная мысль возвращалась снова и снова и сразу обессилила его. Не хотелось двигаться с места, потому что там, по планам Зольдинга, все кончено, отряд уничтожен. Со стороны Томашевской дороги нет постов, там болота, и если Зольдинг пройдет там…

И тут Рогов вспомнил о Вере, еще несколько секунд он сидел неподвижно, забыв о дожде, только ярко сверкавшие молнии заставляли его досадливо морщиться и трясти головою. Он встал и пошел, все вокруг тонуло в дожде, прохладное и свежее. Можно было свернуть в сторону и через несколько дней добраться до белорусских лесов, затеряться там в каком-нибудь отряде. И почему он виноватит и казнит себя? Он бы все равно не дошел — до первых партизанских постов, откуда возможно подать сигнал на базу, километров сорок, он все равно не дошел бы. «Нет, врешь, — сказал он себе безжалостно. — Если бы сразу прочитал такую записку, дошел бы. Умер, но дошел бы, собака, добежал, дополз. У человека есть второе дыхание. Ты предатель».

«У тебя не было второго дыхания, это шесть часов сна за трое суток. Ты не мог больше идти».

«Ты должен был идти и дойти. Если ничто не задержало Зольдинга, отряд погиб».

Молния метнулась в старую березу рядом с ним, безжалостно раздирая ствол сверху донизу, выворачивая наружу белую середину.

Так же мгновенно, неуловимо, в уши больно ударил проникающий, как от взрыва мины, треск, его здорово тряхнуло, и во рту стало сухо от свежести, и в висках зашумела кровь. Он не остановился, некоторое время шел слепо, выставив вперед руки. «Еще немного, прибавлю шагу. Эх, черт, достать где-нибудь сейчас лошадь!»

Рогов не замедлил шага, лишь слегка изменил направление, уже через полчаса подошел к поселку, тому самому, в сорок дворов, где староста прослыл собакой. Теперь все равно терять нечего, он шел, как голодный зверь на манящий запах, ему нужна лошадь, все еще может быть по-иному, он знал, в поселке есть пять или шесть лошадей, есть староста и один полицай, рябой мужик Федот Рокосеев, вот только бы там не оказалось немцев. Был сильный дождь, очень сильный, собственно, сама гроза уже прокатилась дальше, а дождь лил и лил, и Рогов прошел прямо к избе старосты по раскисшему огороду и, не раздумывая, шагнул из сеней в комнату, оставляя за собой ошметки грязи. Староста и его семья (две дочери и жена) обедали — Рогову в ноздри ударил мучительно сытный запах горячих жирных щей и свежего ржаного хлеба.